мальчишкам известны. Папа смастерил ему самокат из досок и шарикоподшипников, ребята гоняют на самокате по деревянным тротуарам. Это не очень удобно, колесики попадают в большие щели. Во дворах у всех растет акация, иногда чахлые яблони, у них, например, родители посадили куст сирени. Когда Эрик в своём дворе бабушка видит его из окон, может позвать домой, но никогда не зовёт, знает, что он сам придёт, когда захочет есть. Ему лет пять или шесть, он вечно чумаз, с ободранными локтями и сбитыми коленками. За грязную или даже порванную одежду бабушка его не ругает, она вообще мало разговаривает, только улыбается и иногда шутит. Эрик шутки понимает, даже на идише, хотя бабушкин юмор всегда направлен против него. Если с ним случается что-то неприятное, бабушка ничего родителям не рассказывает. Они – друзья, а на друзей не ябедничают.
Эрик прибегает с улицы, его маленькие ноги в сандалиях стучат по дощатому полу, в коридоре противно пахнет. Сложный запах, который маленький Эрик не может проанализировать, он вообще его едва замечает, так же пахнет во всех домах: из уборной несёт гниющими экскрементами, из кухни помоями, старой золой, керосином, в коридоре чулан и из него пахнет мышами, деревянные оштукатуренные стены тоже уже начали гнить и это типичный запах старого дома. Эрик пробегает в большую проходную комнату, где стоит широкая тахта и пианино, посреди вечно неубранный обеденный стол. Бабушка спрашивает, помыл ли он руки. Ох, чёрт… Не помыл, забыл. Надо идти во двор, там на столбе висит рукомойник. Надо же, иногда вспоминает. Дались ей эти руки. Эрик высоко задирает руки, и вода затекает ему в рукава. Они все мокрые, но бабушка этого не заметит, и даже если и заметит, рубашку менять его не пошлёт, скажет, что ничего – высохнет. Она наливает ему тарелку борща, кладёт целую ложку сметаны, есть ещё рисовая запеканка, но Эрик наелся, его ждут ребята. «Я пошёл», – говорит он бабушке, никакого «спасибо», это им обоим кажется лишним. Теперь он будет гулять до самого вечера, пока не вернутся родители, и они все пойдут домой. Внешне Эрик себя точно не помнит, в зеркало никогда на себя не смотрел, но есть фотография: щуплый, жилистый пацан, черноволосый, с продувным хитрым лицом маленького еврейского шалопая, уверенного во вседозволенности всех своих шалостей. Взрослые уделяют ему внимание, папа учит скакать через верёвочку, так тренируются боксёры, а папа – боксёр. Мама недавно купила ему отличную вязаную жилетку в чёрную, серую и красную полоски. Она у него что-то спрашивает, рассказывает, книжки читает, но Эрик слушает маму невнимательно. Дедушка каждый вечер приносит ему с работы пару конфет. Эрик с радостью выбегает его встречать. Один раз он даже подслушал, как дедушка вернулся и громким шёпотом просил на идише: «Дайте мне быстрее конфеты, ребёнок ждет, я не могу прийти к нему с пустыми руками, быстрее, он идет…» Ну да, конечно он ждет, как же иначе? Эрик не знает, как этот язык называется, но это другой язык, не такой, как у всех. Дедушкин-бабушкин язык в семье все понимают, но не говорят. Бабушка с дедушкой специально так говорят, чтобы он не понял. Зря стараются, всё он прекрасно понимает. Он вообще знает разные плохие слова, но уже понял, где и с кем ими можно пользоваться. Дома, например, нельзя. С другой стороны, вот «говно» плохое же слово, а дедушка так доктора назвал. Что-то говорил про него на их с бабушкой языке, и вдруг «доктор ист а говно»… Дедушка хотел, чтобы доктор, который надевал в коридоре галоши, его не понял, и доктор слышал, и Эрик был уверен, что понял «плохое слово». Эх, дедушка…
Дядя учился в институте и на него не обращал внимания, а тётя обращала: то обнимет, то поцелует, то на колени тянет. Эрик ещё маленький и объятия ему иногда приятны, но всё-таки тётя слишком уж любит разные нежности, не дай бог ребята увидят, какой он неженка. Понимает ли он, что взрослые его балуют? Нет, конечно, но ругать его нельзя, ему бы это не понравилось. Тут недавно куда-то полез в маминой спальне и разбил вазу синего стекла с каким-то цветочным узором, мама только начала ему что-то говорить, когда они все столпились над осколками, но Эрик поднял на них большие невинные глаза и зло сказал: «А зачем вы там поставили?» Он не виноват… Это всё они. Его ругать не за что! Они, видимо, поняли, что неправы, и его не ругали, даже почему-то немного смеялись. Иногда Эрик подходит к пианино и нажимает клавиши, у него, как говорят взрослые, есть слух. Эрик громко поёт модные песни, которые друзья дяди заводят на старом патефоне. Рядом друг дядя Лёша часто на их пианино играет, он тоже так научится. Музыке, впрочем, его никто не учил, не до этого было. Эрик понимает, что жизнь родителей была сложна, но до конца их это не извиняет: надо было его музыке учить, времени не нашлось! Не посчитали нужным. Впрочем, кто бы его тогда водил в музыкальную школу, приличного еврейского мальчика с чёрной нотной папочкой на тесёмках? Бабушка? Нет, никуда бы она его не водила, не её это была проблема. А чья? Получалось, что ничья. Конечно, он мало что запомнил, но в пятницу вечером все собиралась за столом, в доме сытно пахло свежим хлебом, это бабушка пекла днём халу. Хала лежала, накрытая крахмальной кружевной салфеткой, бабушка зажигала свечи и что-то тихонько шептала, отмахивая от себя дым… Дедушка называл это шабесом, вкусный особый ужин. А вот пасху Эрик запомнил тем, что бабушка делала фаршированную рыбу, а мужчины пили водку, бабушка злилась, но папа ей говорил: «Да ладно вам, Лиза. Сейчас уж другие времена». Что было бабушке делать? Пасхальную дедушкину речь по книге Эрик почти совсем не помнил, только белую штопанную скатерть и вынимаемую раз в год посуду из буфета. Маца ему не нравилась, хала была гораздо вкуснее.
А ещё у них были собаки, сначала Гайси, английский терьер, куда эта собака делась, Эрик не помнил, а потом папа взял немецкую овчарку Грея. Грея отец отдал в специальную собачью школу, а по вечерам тренировал пса на пруду. Эрик тоже бросал палку и кричал «апорт». Собака имела приписное свидетельство к военкомату, её мобилизовали, эшелон разбомбили, и Грей погиб, так и не доехав до передовой. И так бы погиб, но Эрик помнил, что мама страшно переживала, отец и дядя к
