— На большее пока не хватает. Вот подкопим, купим кабанчика. А там и цыплят, — ответил Александр.
— Не потому что не хватает. Не деревенский ты человек. Нет смекалки, хватки. От тебя городом за версту пахнет.
— Это почему? — не понял Пряхин.
— Пса такого находишь чем кормить, а кабана — нечем? Иль цыплят? Они по пятаку за штуку. Купил сотню, к ним — клушку, она всех выходит.
— Да кто мне цыплят по такой цене даст? — изумился Пряхин.
— Я во многом мог отказать! Был такой грех, но не в хозяйстве! Сам на нем вырос. Знаю, что по чем. Но ты о том ни словом. А в совхозе уже год, как инкубаторных цыплят разводят. Поезжай— продадут тебе. И поросят выпишут. По себестоимости. Зачем на базаре втридорога платить?
— И это только мне можно, или всем усольским? — спросил Пряхин.
Волков нахмурился. Отвел глаза в сторону. Затянулся папиросным
дымом. Ответил через паузу:
— Я тебя другом не считал. Как и ты меня. Сам знаешь, напоминать не буду. Именно в том же месте, где мы с тобой тогда поговорили, что называется, по душам, меня чуть не порвали собаки. Скажу теперь, я от них хотел в реку броситься…
— Я это видел…
— А ты — не дал. Я и не подумал бы к тебе проситься. И на твоем месте, вряд ли бы позвал… А ты не воспользовался беспомощностью. Не бьешь лежачего. Так я тебя понял. Сумел ты через свою обиду перешагнуть. Такое мало кому дано. А, значит, в этом ты сильнее меня и всех своих усольцев. Но в остальном, в другом, я больше разбираюсь. И где-то подскажу. Но… Не обессудь. Я не только свое дерьмо вижу. А и за другими его помню. Мне вчерашняя ночь до гроба будет помниться. Хотя и раньше судьба лупила. Обеими. Не щадя. И все же, как-то выживаю чудом. Верно, потому, что такие, как ты, не совсем перевелись. А вот другие… Усольцы твои пусть вначале научатся добру, а уж потом и для них — посмотрим… Пока мне трудно враз. Я — не ты. В день не переделаюсь. Пусть боль уляжется. И я забудусь и прощу…
— А как же им простить тебя? — напомнил Пряхин.
— Меня прощать? Да любой другой на моем месте в сто крат хуже был бы к ним. Я предписание получил и от него ни на шаг не отступаю. Такие (как ты — в прошлом) инструктируют. Я от их указаний ни на шаг. И люди, и меры, все точь в точь. А ты не то самое делал до Усолья?
— Нет. Я — разведчик. И не интересовался работой карателей.
— Я тоже век бы с ними не связывался. Но-откажись — сам в Усолье попаду, или того хуже. Тебе не объяснять. Говоришь я — наказываю? Эх ты, Саша! Да я твоих ссыльных, знаешь скольких от большего горя уберег? Да если б я им все помнил, в Усолье уже ни одного бы ссыльного не осталось. В живых… Так что мне у них прощенья не просить!
— Кому же ты участь облегчил? — не поверил Пряхин.
— Да всем! Вон Лидка, уже ссыльная, а власти как материт? Строй через все падежи склоняет. И Осип ее, и Антон, и Шаман, и Харитон, да все, кроме тебя, да еще двоих. Думаешь, я о том не знаю, какие частушки пьяный старик Комар любит распевать? Да за них — пуля в лоб без разговоров…
— Какие частушки? — не понял Пряхин.
— А вот эти:
При царе, да при Николке,
были булочки на полке,
а без Бога, без царя,
едим кашу — не соля…
— Я не слыхал такого, — изумился осведомленности Волкова Пряхин.
— Скажешь и Оськиных пакостей не слушал? Ты ж рядом стоял.
Помнишь, самодеятельность приехала, вы ее камнями закидали? А Оська потом на весь берег сипел:
Кто сказал, что Ленин умер?
Я вчера его видал,
без портков, в одной рубахе, пятилетку догонял…
— Эту его частушку я своими ушами слыхал. А наказал? Нет! Когда ваша Лидка матом крыла на почте всю власть сверху донизу, ее взяли чекисты? Нет! И, опять я ее сберег. Кто о том знает? Никто! А когда Анька Ахременко на памятник Ленину плюнула, на рыбокомбинате? И ты из портрета вождя самокрутки делал. И в твоем туалете газеты с портретами на гвоздике висят, чтоб по нужде ими пользоваться, кто кого заложил?
Пряхин похолодел. Сам не доглядел.
— Значит, Ленка отмочила, — подумалось сразу.
— И скажи после этого, что я — зверь? Я тогда принимаю меры, когда усольцы за все рамки выходят.
— А Харитона за что сунули в камеру? Письмо из Канады читал— так это не повод. Его мог любой прочесть. Оно официально, по почте пришло.
— Э-э, не надо, Саша. Он ответ писал, в котором не только строй, власти наверху, а даже меня скотом назвал, чекистов местных— дьявольскими пособниками. Надо было дать ему возможность опустить письмо в ящик. Но ребята поторопились.
— Выходит, решено было расправиться с ним? За слово, пусть и обидное, убивать надо?
— Не убивать. Этого никто не хотел и не думал делать.
— Ну, а Ефим? — Он чем помешал? За что его в «мешок» кинули?. Неделю продержали голодом! За что? Тут-то чье указание выполнял? — напомнил Пряхин.
— Ты у него в доме был когда-нибудь?
— Не раз.
— Портрет Ленина видел?
— И что с того? — не понял Сашка.
— А ничего! Переверни его верхом вниз и увидишь — черт, при всех регалиях изображен. Да еще в самой непристойной позе. Он что об этом говорит? Мол, совпадение случайным не бывает? Вы все о том знаете. И я — тоже. Но не чекисты. Иначе — шкурой бы поплатился. Я снова смолчал. Попросил его, как человека. А он? На тот портрет вождя воодушевления хватило! Да еще всякие сквернословия писал про вождя. Каким-то стрикулистом обзывал. Да, к тому же, обещал тот портрет Ленина в общественной отхожке поселка повесить, да не как-нибудь, а головой вниз. Что ж мне, по-твоему, хвалить его за это?
— Пусть бы этим органы занимались. Почему Ефима не они взяли? Иль тебе больше всех надо?
— Если б органы все знали и забрали его, то он точно в Усолье не вернулся б!
— Дело в том, Михаил Иванович, что времена теперь меняются. И, чувствую, ничего бы не было Ефиму за его шалости. Я не видел этого портрета кверху ногами. Но художникам надо прощать их слабости и тягу к шутке. А Ленина такой портрет не может обидеть. Мертв он. А из покойного не стоит делать кумира. Он таким же человеком был как и мы с вами.
Волков в страхе отодвинулся от Пряхина, глаза округлились.
— Ну это ты уже загнул! Ленин вон всю страну перевернул. А я с Усольем сладить не могу. Ты — ссыльный!
— Он тоже в ссылке был…
— Хватит о том! Я про власти — молчок. А про Усолье — сколько хочешь, — оборвал Волков категорично.
— Ладно, Михаил Иванович. Об Усолье что говорить? Вот оно. В каждом доме слезы и горе. Не судьба — проклятье. Дети без детства растут, юность — без радости, старость — без покоя. А за что?
