Но посещать такие гостиные можно, только если вы хотите чего-то добиться. Скука лишённого всякого интереса существования, которое вёл Жюльен, разумеется, понятна читателю. Это словно оголённые степи в нашем с вами путешествии.
Всё это время, которое Жюльен тратил на свою затею с де Фервак, м-ль де Ла-Моль приходилось делать над собой немалые усилия, чтобы не думать о нём. В душе её происходила ожесточённая борьба: иногда она гордо уверяла себя, что презирает этого ничтожного человека, но разговор его невольно пленял её. Больше всего её изумляло его непостижимое притворство: во всём, что он говорил маршальше, не было ни единого слова правды, всё это был сплошной обман или по крайней мере чудовищное искажение его образа мыслей, который Матильда прекрасно знала чуть ли не по поводу любого предмета. Этот макиавеллизм поражал её. «Но как это глубоко продумано! — говорила она себе. — Какая разница по сравнению с этими надутыми тупицами или заурядными плутами вроде господина Тамбо, который разглагольствует на те же темы!»
И тем не менее у Жюльена бывали ужасные дни. Он словно отбывал невыносимо тягостную повинность, появляясь каждый день в гостиной маршальши. Ему стоило таких усилий разыгрывать свою роль, что он иногда доходил до полного изнеможения. Как часто вечером, входя в громадный двор особняка де Фервак, он призывал на помощь всю силу своей воли и рассудка, чтобы не впасть в полное отчаяние!
«Ведь не поддавался же я отчаянию в семинарии, — убеждал он себя, — а какой ужас был у меня тогда впереди! Достиг ли бы я тогда успеха или нет, и в том и в другом случае я знал, что мне предстоит всю жизнь прожить в самой презренной и гнусной среде. И вот следующей весной, всего через каких-нибудь одиннадцать месяцев, я оказался, быть может, счастливейшим человеком из всех моих сверстников».
Но сплошь и рядом все эти прекрасные рассуждения оказывались совершенно бессильными пред лицом невыносимой действительности. Каждый день за завтраком и за обедом он видел Матильду. Из многочисленных писем, которые ему диктовал г-н де Ла-Моль, он знал, что она вот-вот станет женой г-на де Круазнуа. Этот приятный молодой человек уже стал появляться в особняке де Ла-Моль по два раза в день, и ревнивое око покинутого любовника следило за каждым его шагом.
Когда ему казалось, что м-ль де Ла-Моль относится благосклонно к своему наречённому, Жюльен, возвращаясь к себе в комнату, с нежностью поглядывал на свои пистолеты.
«Ах! — восклицал он про себя. — Куда было бы умнее с моей стороны снять метки с белья, забраться в какой-нибудь дальний лес в двадцати лье от Парижа и прекратить это мерзостное существование! Там меня никто не опознает, и недели две никто не будет и знать о моей смерти, а через две недели кто обо мне вспомнит?»
Рассуждение весьма разумное, ничего не скажешь. Но на другой день он случайно видел локоток Матильды, мелькнувший между рукавом и длинной перчаткой, и этого уж было достаточно: наш юный философ погружался в мучительнейшие воспоминания, которые, однако, привязывали его к жизни. «Ну, хорошо! — говорил он себе. — Доведу до конца эту русскую политику. Но чем всё это кончится?
Что касается маршальши — ясно: после того как я перепишу все эти пятьдесят три письма, больше я ей писать не буду.
Что же касается Матильды, кто знает: или эта невыносимая полуторамесячная комедия так ни к чему и не приведёт, не заставит её смягчиться, или она принесёт мне хоть краткий миг примирения. Боже великий! Да я умру от счастья!» И тут уж он не мог думать ни о чём.
Но когда, очнувшись от этого сладкого забытья, он снова принимался рассуждать, он говорил себе: «Ну и что же из этого выйдет: один день счастья, а потом опять начнутся все эти колкости, потому что всё это происходит оттого, что я не умею ей понравиться! И тогда уж мне больше не на что будет надеяться, всё для меня будет кончено раз и навсегда. Как можно за что-либо поручиться при её характере? Ах, вся беда в том, что сам-то я не могу похвастаться никакими достоинствами. Нет у меня этого изящества манер, и разговариваю я тяжело, скучно! Боже великий! Ах, если бы я был не я!»
XXIX. Скука
Стать жертвой своих страстей! Это ещё куда ни шло. Но стать жертвой страстей, которых ты не испытываешь! О, жалкий XIX век!
Жироде{231}
Сначала г-жа де Фервак читала длинные письма Жюльена безо всякого удовольствия, но постепенно они стали всё больше занимать её внимание; однако её удручало одно обстоятельство: как жаль, что господин Сорель не настоящий священник! Вот тогда, пожалуй, можно было бы себе позволить с ним некоторую близость. Но с этим орденом, в этом почти штатском костюме, — как оградить себя от всяких коварных вопросов и что на них отвечать? Она не договаривала своей мысли: «Какой-нибудь завистливой приятельнице придёт в голову, — и она с радостью будет рассказывать всем, — что это какой-то родственник по отцовской линии, из мелких купцов, заслуживший орден в национальной гвардии».
До того как г-жа де Фервак встретилась с Жюльеном, для неё не существовало большего удовольствия, чем ставить слово «маршальша» рядом со своим именем. Теперь болезненное тщеславие выскочки, уязвлявшееся решительно всем, вступило в борьбу с зарождающимся чувством.
«Ведь это было бы так просто для меня — сделать его старшим викарием в каком-нибудь приходе по соседству с Парижем! Но просто господин Сорель, и все, да ещё какой-то секретарь господина де Ла-Моля! Нет, это ужасно!»
Первый раз в жизни эта душа, которая опасалась всего, была затронута каким-то интересом, не имевшим ничего общего с её претензиями на знатность, на высокое положение в свете. Старик швейцар заметил, что, когда он подавал ей письмо от этого молодого красавца, у которого был такой грустный вид, с лица хозяйки мгновенно исчезало рассеянное и недовольное выражение, которое маршальша считала своим долгом принимать в присутствии прислуги.
Это скучное существование, насквозь проникнутое честолюбием, желанием произвести впечатление в обществе, между тем как сердце её, в сущности, даже не испытывало никакой радости от этих успехов, стало для неё до такой степени невыносимым с тех пор, как у неё проснулся интерес к Жюльену, что ей достаточно было провести вечером хотя бы час с этим необыкновенным юношей — и тогда на другой день её горничные могли чувствовать себя спокойно: она не донимала их своими придирками. Доверие, завоёванное им, устояло даже против анонимных писем, написанных с большим искусством. Напрасно г-н Тамбо подсунул господам де Люзу, де Круазнуа, де Келюсу две-три весьма ловко состряпанные клеветы, которые эти господа тут же бросились распространять с величайшей готовностью, не потрудившись даже проверить, есть ли в них хоть доля правды. Маршальша, которая по складу своего ума не способна была противостоять столь грубым приёмам, поверяла свои сомнения Матильде, и та её всякий раз успокаивала.
