Соня преодолела три ступени. Музыка за ширмами умолкла. Затем женский голос нарушил тишину ожидания.
— Дамы и господа, закрывая дефиле, приуроченное к двухсотлетию основания Дома Фонтеруа, мы хотим предложить вашему вниманию одно из самых прекрасных творений нашей фирмы. Бархатное манто, отделанное белым мехом, было создано в 1921 году. Meine Damen und Herren: «Валентина».
Соня проскользнула между ширмами и остановилась, как ей велел низенький усатый мужчина в белом халате. Ослепленная лучами прожекторов, она закрыла глаза. Раздались восторженные возгласы, затем гром аплодисментов.
Успокоившись, она пошла вперед скользящей элегантной походкой. Молодая немка подумала, что никогда ранее не чувствовала себя столь уверенно, как в роскошном манто матери Максанса Фонтеруа: в нем она была готова идти даже на край света.
На следующее утро, пока манекенщицы садились в такси, которое должно было отвезти их в аэропорт, Камилла безуспешно искала глазами Максанса. Ее брат отправился на соседнюю улицу, чтобы встретить там Соню и сесть с ней в машину вместе с мадам Ивонной. Управляющая ателье, с несколько натянутой улыбкой, пыталась навести порядок в рядах своего маленького войска. Груды чемоданов и коробок заполонили вестибюль отеля. Диана с перевязанной лодыжкой с трудом ковыляла, опираясь на неудобные костыли, привлекая к себе взгляды всех присутствующих, что в принципе было неплохо.
В высокой лисьей шапке, с кашемировым шарфом, намотанным вокруг шеи, Камилла в нерешительности топталась перед отелем.
Внезапно на углу улицы появился Максанс. Снег припорошил его русскую шапку-ушанку и толстую зимнюю куртку.
— Ее там нет, — расстроенно сообщил он, потирая покрасневший от холода нос.
— Что ты хочешь этим сказать? — нервно выкрикнула Камилла. — Вчера вечером мы обо всем договорились. Почему она опаздывает?
— Спокойствие! Я знаю не больше твоего.
— А если ее арестовали? Надо позвонить Еве. И к черту осторожность!
— Надо же, вон она! — сказал Максанс, глядя через плечо сестры.
Соня бежала, поскальзываясь на обледеневшем тротуаре. Черные волосы, выбившиеся из-под шапочки, трепал ветер. Камилла и Максанс тотчас поспешили ей навстречу.
— Я не могу ехать с вами! — воскликнула девушка, сморщившись и пытаясь восстановить дыхание. — Мне очень жаль, но сегодня ночью бабушку забрали в больницу. У нее случился сердечный приступ. Я должна быть рядом с ней.
— Но с ней все будет в порядке, Соня, — сказала Камилла, схватив руки девушки в свои. — У вас есть паспорт и виза, отмеченная сегодняшним днем. Все было так тщательно спланировано, вы не можете отложить поездку. Ева не хотела бы этого, я уверена. Мы сделаем все возможное, чтобы узнать о состоянии вашей бабушки, у нее будет все необходимое. Мы передадим ей деньги. Я смогу вернуться… И, возможно, Максанс тоже…
Черные круги под глазами девушки говорили о том, как она измучена. Тонкий нос с горбинкой выделялся на худеньком лице, ее веки отекли: Соня была готова разрыдаться.
— Это невозможно. Я не могу оставить ее вот так… Она нуждается во мне… Я должна остаться с нею, вы понимаете?
Ее взгляд метался от Максанса к Камилле, в нем была мольба понять. Максанс обнял девушку и прижал ее к груди.
— Конечно, мы понимаем, — ласково прошептал он.
Соня подавила рыдание.
— Мне так жаль… Вы столько сделали для меня… Но я не могу оставить ее одну в больнице. Я хочу как можно быстрее забрать ее домой, а кроме меня, за ней некому ухаживать.
Камилла засунула кулаки поглубже в карманы и подняла набухшие слезами глаза к небу. Покрытый снегом подъемный кран покачивался и поскрипывал на ветру. «Неужели этот город всегда будет разрастаться?» — подумала Камилла с бессильной злобой. Сколько она ни приезжала в Лейпциг, здесь всегда строили все новые и новые здания.
Как она ненавидела это чувство бессилия! Нервное напряжение все нарастало, разливалось под кожей, и теперь тело француженки напоминало натянутую, готовую сорваться тетиву. Горе Сони обезоруживало, Камилла будто вновь стала маленькой девочкой, стремящейся завоевать любовь матери. Перед ней опять выросла непреодолимая стена. Женщина могла кричать, бушевать, молотить по ней кулаками, ногами, бросаться на нее всем телом — стена оставалась незыблемой. В своем деле у нее был хоть какой-то шанс победить, наверно, поэтому она и стала столь грозной начальницей.
«Если бы я смогла, то увезла бы их обеих, и Соню и Еву, — сказала себе взбешенная Камилла. — Это гнусное варварство — задерживать людей против их воли!»
— Мы найдем другой способ, клянусь тебе, Соня, — заявил Максанс. — Мы тебя не забудем, я даю тебе слово.
Соня вновь позволила заключить себя в объятия. Потрясенная девушка испытывала беспокойство за бабушку и жгучее разочарование от одной только мысли, что все надежды оказались тщетными, у нее было ощущение, что ее сердце вот-вот разорвется. Она не идиотка, так что отлично понимала: другого случая бежать может и не представиться. Надо будет ждать месяцы, возможно, годы, столь же удачного стечения обстоятельств. Конечно, она могла попытаться найти надежного проводника, рискнуть преодолеть границу, спрятавшись в машине, или пересечь пешком все эти зоны, напичканные сторожевыми башнями с пулеметами, но это было крайне опасно.
Но прежде всего — Ева; глухой стук падающего тела, землистое лицо, прерывистое дыхание, сильные пальцы пианистки, которые в одночасье стали такими хрупкими и беспомощными, углубившиеся морщины. Кроме Евы, у Сони никого больше не было во всем этом огромном мире, Ева — это открытые объятия, это надежное плечо и нежный, успокаивающий голос, проникнутый великой любовью.
Соня оторвала себя от Максанса.
— Я должна идти… Простите меня… И спасибо, спасибо за все…
Камилла смотрела, как, развернувшись на каблуках, убегает юная немка, как она скользит на обледенелом тротуаре с грацией эквилибристки.
— Соня! — крикнула Камилла.
Ее лицо побледнело, у нее появилось страшное чувство, что она предала всех: Еву, Петера, его дочь.
— Сейчас мы ничего не сможем сделать, — сказал Максанс, схватив сестру за руку и удерживая ее. — Мы должны позволить ей уйти, но я найду способ вытащить ее отсюда. Я тебе обещаю.
— Это слишком несправедливо! — воскликнула не желавшая сдаваться Камилла.
— Я знаю, — голос репортера был пронизан грустью. — В Будапеште я тоже столкнулся с несправедливостью.
Камилла, вернувшись в Париж, постоянно была раздраженной и мрачной. Мадемуазель Фонтеруа не могла забыть Соню. И бедная Ева, она поправилась или ее уже нет на этом свете?
Малейший раздражитель вызывал у Камиллы приступ яростного гнева. Служащие проскальзывали мимо нее, по возможности избегая контакта. Когда Камилла входила в мастерскую, швеи-мотористки молча склонялись к оверлокам, как провинившиеся школьницы. Дютей тревожил хозяйку лишь по самым важным вопросам, и даже Кардо держался на расстоянии, ожидая лучших времен.
