Четверть века назад, когда он был ребенком, все было иначе. В великий день состязания клубов, когда, скажем, «Хэмилтонз» играли с «Вилледжерз» или «УСТ» со «Стелленбосом», нужно было сражаться за стоячее место на трибуне. Через час после финального свистка фургоны «Аргуса» уже разъезжали по улицам, сбрасывая продавцам на уличных перекрестках кипы спортивной газеты с репортажами обо всех играх Первой лиги, даже о тех матчах, которые проводились в отдаленных Стелленбосе и Сомерсет-Уэст, — вместе со счетом менее значительных лиг, 2А и 2Б, 3А и 3Б.
Те времена миновали. Клубное регби теперь на последнем издыхании. Это чувствуется сегодня не только на трибунах, но и на поле. Подавленные тем, что стадион полупустой, игроки вяло двигаются по полю. Ритуал умирает прямо на глазах, petit-bourgeois[51] южноафриканский ритуал. Сегодня здесь собрались его последние приверженцы: печальные старики вроде его отца и скучные, послушные долгу сыновья вроде него самого.
Начинает накрапывать дождь. Он раскрывает над ними зонтик. На поле тридцать вялых молодых людей, спотыкаясь, стараются завладеть мокрым мячом.
Это не основной матч — между «Юнион», в голубом, и «Гарденз», в черном с каштановым. Обе команды в самом низу таблицы Первой лиги, и им грозит опасность вылететь. Когда-то было иначе. В прежние времена «Гарденз» были гордостью регби Западной провинции. Дома у них есть фотография в рамке, на которой изображен третий состав «Гарденз» 1938 года, отец сидит в первом ряду, в свежевыглаженной фуфайке с эмблемой «Гарденз» и поднятым по моде воротником. Если бы не непредвиденные обстоятельства, в частности Вторая мировая война, его отец даже мог бы — кто знает? — войти во второй состав.
Если бы старые привязанности что-то значили, отец сейчас болел бы за «Гарденз». Но правда в том, что отцу безразлично, кто выиграет, «Гарденз», или «Юнион», или человек на Луне. По правде говоря, ему трудно определить, что именно отцу не безразлично — это касается и регби, и остального. Если бы удалось открыть тайну, чего же хочет отец, он, возможно, был бы лучшим сыном.
Такова вся семья отца — он не замечает в них никакой страсти. Они даже к деньгам равнодушны. Единственное, чего им хочется, — ладить со всеми и немного посмеяться при этом.
Что касается веселья, то тут он отцу не компания. Он по части смеха последний. Мрачный человек — наверно, таким его все считают, если вообще замечают. Мрачный человек, точно ушатом холодной воды обдает, никчемная личность.
А еще есть проблема с музыкой отца. После того как в 1944 году Муссолини капитулировал и немцев отогнали на север, войскам союзников, оккупировавшим Италию, включая южноафриканцев, разрешили немного расслабиться и развлечься. Среди развлечений, предоставленных им, были бесплатные посещения спектаклей в больших оперных театрах. Молодежь из Америки, Британии и обширных британских доминионов за морем, совершенно незнакомая с итальянской оперой, окунулась в очарование «Тоски», «Севильского цирюльника» и «Лючии ди Ламмермур». Лишь немногие пристрастились к опере, и отец был в их числе. Воспитанный на сентиментальных ирландских и английских балладах, он был зачарован этой роскошной новой музыкой и захвачен пышным зрелищем. День за днем он ходил в оперный театр.
Так что когда после войны капрал Кутзее вернулся в Южную Африку, он привез и обретенную страсть к опере. «La donna е mobile», — напевал он в ванне. «Фигаро здесь, Фигаро там, — пел он. — Фигаро, Фигаро, Фи-и-игаро!» Он купил граммофон, первый в их семье, снова и снова проигрывал пластинку на семьдесят восемь оборотов, на которой Карузо пел: «Твоя крошечная ручка замерзла». Когда были изобретены долгоиграющие пластинки, отец приобрел новый граммофон, получше, вместе с альбомом Ренаты Тебальди, которая исполняла его любимые арии.
Таким образом, в его юные годы в доме шла война между двумя музыкальными школами: итальянской школой отца, представленной Тебальди и Тито Гобби, и немецкой школой, его собственной, основанной на Бахе. Днем в воскресенье дом наполняли хоры из мессы си минор, а по вечерам, когда Бах наконец умолкал, отец наливал стакан бренди, ставил пластинку Ренаты Тебальди и садился слушать настоящие мелодии, настоящее пение.
Он решил, что будет вечно ненавидеть и презирать итальянскую оперу за ее чувственность и упадничество, — так это виделось ему в шестнадцать лет. То, что он презирал ее просто потому, что ее любил отец, что он был исполнен решимости ненавидеть и презирать все, что любил отец, — такого он бы никогда не признал.
Однажды, когда никого не было дома, он вынул пластинку Тебальди из конверта и бритвенным лезвием провел глубокую борозду на поверхности.
В воскресный вечер отец поставил эту пластинку. При каждом обороте игла подпрыгивала.
— Кто это сделал? — спросил он. Но казалось, никто этого не делал. Просто так случилось.
Таким образом закончилась Тебальди, и теперь Бах мог царствовать безраздельно.
Целых двадцать лет он чувствовал горчайшие угрызения совести из-за этого подлого и мелкого поступка, угрызения, которые не уменьшались по прошествии времени, а, напротив, становились острее. Вернувшись в страну, он первым делом принялся рыскать по музыкальным магазинам в поисках пластинки Тебальди. Ее он не нашел, но увидел пластинку с несколькими исполнителями, на которой она пела некоторые из тех арий. Он принес пластинку домой и проиграл с начала до конца, надеясь выманить отца из его комнаты, как птицелов выманивает птицу с помощью дудочки. Но отец не проявлял интереса.
— Разве ты не узнаешь этот голос? — спросил он.
Отец покачал головой.
— Это Рената Тебальди. Разве ты не помнишь, как любил Тебальди в прежние времена?
Он отказывался признать поражение. И продолжал надеяться, что в один прекрасный день, когда его не будет дома, отец поставит новенькую, неиспорченную пластинку на проигрыватель, нальет стакан бренди, усядется в свое кресло и позволит себе перенестись в Рим или Милан — или где там он молодым человеком впервые ощутил красоту человеческого голоса. Он хотел, чтобы грудь отца вздымалась от радости, как когда-то, хотел, чтобы тот, пусть на час, вновь пережил утраченную молодость, забыл свое нынешнее унизительное существование. А больше всего ему хотелось, чтобы отец его простил. «Прости меня!» — хотелось ему сказать отцу. «Простить тебя? Господи, да за что же?» — хотелось ему услышать в ответ. После чего, если бы ему удалось собрать все свое мужество, он бы наконец признался во всем: «Прости за то, что я умышленно и злобно поцарапал твою пластинку Тебальди. И еще за многое, перечисление чего заняло бы весь день. За бесчисленные подлые поступки. За подлость души, которая была причиной этих поступков. В общем, за все, что я совершил с того самого дня, как родился, причем с таким успехом, что сделал твою жизнь несчастливой».
Но нет, не было ни малейших признаков, что, когда его не было дома, Тебальди пела. Казалось, Тебальди утратила свои чары, или, быть может, отец играет с ним в ужасную игру. «Моя жизнь несчастлива? С чего ты взял, что моя жизнь была несчастливой? С чего ты взял, что в твоей власти было сделать мою жизнь несчастливой?»
