– «Агидель-классик», сетевая, три плавающих ножа с самозаточкой, футляр с зеркалом, три года гарантии, десять срок службы, сорок два шестьдесят, – голосом автоинформатора выдала девушка, обломав в зародыше увлекательный процесс консультирования покупателя.
– А это что, в вашей тетради написано? – с некоторым удивлением спросил Виктор.
– Нет, – улыбнулась продавщица, – это я к семинару учу. Будут спрашивать виды цен в СССР, у нас Мугуряну ведет. Не слышали? Очень придирчивый.
– Виды цен – это в смысле высокие и низкие?
– Счас-с… – Она начала вспоминать заученное. – В советской экономике используются три вида цен: гуманные, свободные и справедливые. Гуманные цены назначаются фиксированно на те товары и услуги, когда, в общем, сложно выплачивать целевые пособия. В основном это на лекарства и подобные вещи. Свободные цены складываются под действием спроса и предложения и используются там, где есть среда соревнования продавцов товара, как естественный стимул снижения цен. Без этих цен была бы немыслима, например, промкооперация.
– То есть это все по свободным ценам? – Виктор сделал рукой неопределенный жест в сторону витрин.
– Конечно. А как вы думали?
– А я по старой привычке думал, по государственным… А где-нибудь продают по государственным или теперь везде?
– А какая вам разница? Вас не устраивает цена?
– Да в принципе-то как госцена в советское время… при Брежневе…
– Третий вид – это справедливые цены, они действуют на товары, определяющие уровень цен в отраслях и… и… – она наморщила лоб, – там, где качество мало зависит от производителя. Примеры: нефть, газ, электроэнергия. Справедливые цены определяют, исходя из оптимизации народнохозяйственного эффекта в целом… Я все правильно ответила?
– Да… Да, верно.
– А бритву решили брать?
– Да. Давно мечтал о такой.
– Еще бы, – согласилась она, – этой моделью все военные космонавты на БКС бреются. Ну, почти такой, там другое напряжение. В кассах пробивайте, вон у двери, – добавила она, увидев, что Виктор полез в карман за местным баблосом.
– Живыми будете? – Кассирша в большой коробке из пластика, дерева и анодированного под старую бронзу алюминия выглядела, пожалуй, единственным профессионалом в этом заведении.
– В смысле живыми?
– Ну, очереди нет, так живыми, а так можно магнитной.
– Я магнитной, – решил Виктор. «Посмотрим, можно ли этим картам доверять…»
– Недавно получили? Вон рядом электронные. – И она кивнула на стоящие рядом ящики, которые Виктор поначалу принял за торговые автоматы.
Он достал карту из бумажника и засунул в щель одного из автоматов – на трехрядном светодиодном индикаторе высветилось состояние счета, – потом набрал с кейпада сумму и номер отдела. Спустя секунду индикатор показал снятую сумму и остаток, а снизу выехал обыкновенный кассовый чек.
«Не продумано. Почему бы сразу не в отделе платить? Какая-то дань совку».
– А почему бы сразу штрих-код не считывать для магнитной, чтобы до кассы не ходить? – спросил он у девушки, вернувшись и протягивая чек.
– С нового года так и будет, – улыбнулась она, – это тут когда-то местные умельцы внедряли одними из первых в Союзе, некомплексно сделали. Скоро заменят.
И она протянула ему бритву, уже обернутую в пленку, перевязанную ленточкой и уложенную в хрустящий экологический пакет-майку с эмблемой магазина.
– Там еще талоны для скидок. Будете заходить – не забудьте, пожалуйста.
«Гуманные и справедливые цены. Надо же!» – хмыкнул Виктор, выходя из магазина. Впрочем, цена на «Агидель» ему действительно показалась совершенно гуманной и справедливой, хоть и свободной.
…Потолок длинного подземного перехода, первого и долгое время единственного в Брянске, отражал шаги людей с каким-то вибрирующим призвуком; мертвый и яркий свет ртутных ламп наполнял тоннель и превращал синеву неба на покрывавшей стены мозаике в лиловые кляксы грозовых туч. На остановке с другой стороны красовался павильончик для сугрева посетителей; через огромные, во всю стену окна виднелся ряд автоматических киосков. На всякий случай Виктор решил постоять снаружи.
– Простите, у вас закурить не будет? – К Виктору подошел невысокий мужчина лет сорока пяти в коричневой куртке и кепке, из-под которой выбивалась седая прядь волос; его сутулую фигуру и крупные складки морщин на лице дополняли массивные овальные полуботинки на толстой подошве, словно враставшие в асфальт. Голос у него был какой-то извиняющийся, словно человек стеснялся своей просьбы, хотя, судя по виду, к неимущим или пропившим деньги он явно не относился. Виктор сделал вывод, что мужик его личной безопасности не угрожает, а видимо, челу просто тяжко без курева.
– Увы, – сочувственно вздохнул он.
– Тоже бросили? А леденцов для отвыкания не найдется?
– Я вообще не курю.
– Да, беда просто… конечно, правильно делаете, просто… До аптеки, что ли, дойти, антиникотиновый пластырь взять?
– Наверное, – неопределенно протянул Виктор, ожидая, что мужичок сейчас попросит денег.
– Хотя ладно, – ответил тот, – отвыкать так отвыкать. Каждый должен нести свой крест за грехи. Это я образно, я тоже атеист, просто в идее что-то есть, моральное содержание. Ведь правда?
Виктор пожал плечами:
– Кто знает. Я не гуманитарий, я инженер.
– Очень приятно. Я как раз гуманитарий. Писатель. Извините, плохо пахну…
– Что? – невольно воскликнул Виктор. Фраза показалась ему подозрительно знакомой.
– Вином немного. Если раздражает, я в сторону буду, сейчас же эта везде борьба… Трезвые – здоровые – сексуальные…
– Все в порядке, – примирительно ответил Виктор, – жизнь штука сложная.
– Вы, верно, думаете, это творческий кризис или с издательством облом… нет, это все, как писал великий советский поэт Добронравов, суета, «ведь не вся еще жизнь прожита»… Помните, да? Нет, дело в следующем. Умирает направление. Пятидесятые, шестидесятые годы подняли могучую волну авторов от земли, от нашей деревни, которые не просто отражали какой-то социальный пласт, нет… Они принесли с собой чистые, родниковые понятия морали. Распутин, Шукшин, Белов, Личутин, Лихоносов, Астафьев – это возврат интеллигенции к народной почве, к русской, извиняюсь, христианской культуре. Я тоже атеист… но нельзя же отрицать христианство, как культуру и традиции, верно?
– Верно, – согласился Виктор, тем более что не видел, с чем спорить.
– И вот вы только представьте: последнее десятилетие это направление умирает. Бесследно. Вы сейчас скажете: я драмати… ти… зирую. Нет, я не это, не драмати… ладно. Я понимаю вот что: гибнет язык. Шукшин вот, Распутин, они что – они писали живым народным языком. А сейчас живой народный язык приблизился к интеллигентскому. И опять вы скажете, чего в этом плохого, образование, да. Да, если сравнить с канцеляритом пятидесятых – да, это прогресс. «Говорить не умею красиво я, хоть порой могу коснуться разных тем», – да, это ужас что, это вот с девушкой так изъясняться, – это надо было ломать, и это сломали. Сломали!
