Уже через год упорных тренировок я добился заметных результатов. У меня прошли желудочные боли, но что-то мешало продвигаться дальше и добиваться новых успехов. Наступило лето 1956 года, и мне представилась возможность проверить на практике приобретенные способности и силы. Приближалось 19 августа, праздник, во время которого молодые люди должны были взять на плечи переносное святилище и пройти с ним в праздничной процессии по улицам города. Более сорока крепких парней требовалось для того, чтобы поднять святилище, весившее две тонны. И я мечтал оказаться среди этих избранных. Признаюсь, мной двигало ребяческое желание продемонстрировать свою силу. Председателем комитета по организации праздничного шествия был отец Юики, Сиката Икиро. Он пошел навстречу мне, поскольку все еще чувствовал себя в долгу передо мной.
В тот день с утра прошла гроза, гремел гром, лил дождь, а потом небо прояснилось. Полоски бумаги, привязанные к палочкам, которыми размахивала толпа, были влажными от ливня. На мне был костюм Ассоциации торговцев: куртка с надписью «хакама», лента на лбу, набедренная повязка, пояс из небеленой хлопчатобумажной ткани и узкие брюки по колено. Меня поставили в начале левой колонны, и я приготовился взяться за один из двух деревянных брусков, которые мы должны были положить себе на плечи. Взглянув еще раз на огромное, великолепное, увенчанное изображением золотого фазана сооружение, которое нам предстояло нести по улицам города, я устыдился своего безрассудного хвастовства.
Среди демонических масок тенгу, которые надели помощники синтоистского священнослужителя, одна мне особенно понравилась – маска златоглазой лисы, которая сопровождала бога риса Инари. Эта лиса считалась божеством богатства. Священнослужитель поднял свой жезл, издавший мелодичный звон, и это послужило нам сигналом. С громким криком «кикти!» мы подняли святилище на плечи.
Мне показалось, что вся тяжесть голубого небесного свода вдруг легла мне на плечи. Святилище покачнулось и опасно накренилось, потому что носильщики дрогнули под его тяжестью. В этот момент у каждого из нас возникло такое чувство, словно он один, в полной изоляции, и должен нести в одиночку это тяжелое бремя. У меня подкашивались колени, и я сомневался в том, что смогу выдержать эту пытку в течение нескольких часов, пока будет длиться шествие.
Мы постарались скоординировать движения. Чувствуя, как на лбу и спине выступил холодный пот от охватившей меня паники, а мышцы ног напряглись и окаменели, я закричал что было сил вместе со всеми. Наш крик был своего рода боевым кличем, он рвался из груди помимо нашей воли. Руководитель процессии бегал вокруг нас, подбадривал и давал наставления, словно рулевой шлюпки. Вокруг стоял страшный шум, священнослужители пели молитвы, звонили в колокольчики и били в барабаны. Перед нами дети несли миниатюрную копию святилища.
На лицах моих товарищей по процессии застыло выражение дионисийского безумия – дикая маска, стиравшая все индивидуальные различия. Наши тела были слиты в одно, которое пошатывалось, словно пьяное, и походило на черно-золотую гусеницу.
И что же за священную вещь держали мы на своих плечах, делая неимоверные усилия? Что за драгоценная святыня таилась в запертом святилище? Там не было ничего. Лишь темнота и пустота. Это был пустой куб ночи. Ценность святилища заключалась лишь в его весе.
Очевидная пустота и никчемность нашей тяжелой работы неожиданно навели меня на мысль о значении бодибилдинга. Я спросил себя: какова цель тяжелой атлетики? Не состоит ли она в том, чтобы сделать вещи невесомыми? Да, это было действительно так. И я тоже должен стремится стать невесомым, невесомым и лишенным тени, словно существо, стоящее под полуденным солнцем.
Я начал смутно понимать, что накачанные мышцы являлись своего рода подготовительной ступенью к более высокому уровню чувственного восприятия. Тренированные мышцы давали возможность добровольно принимать боль – боль, которая не являлась следствием простой дисфункции органов и воспринималась с эстетической объективностью. Лишь человек с телом, готовым убивать или быть убитым, может отыскать истинную культуру, которой является самурайский Путь Смерти.
Когда мы плелись в темпе улитки по улицам Джиюгаоки, страдая от боли в мышцах и от жаркого солнца, обливаясь потом, я начал понимать, что в действительности заключалось в святилище, которое мы несли на плечах. Наш пустой куб ночи заключал в себе тайну невесомости. Только объединив свои усилия, только собрав все свое мужество, мы, грязные и зловонные от пота, слившиеся в одну массу, могли проникнуть в Пустоту, хранящуюся в святилище, и стать невесомыми. Я сам превратился в невесомость, которую я нес. Такова была открывшаяся мне в тот день тайна.
Я говорю об интенсивности и стертых границах времени. Я говорю об интенсивности удовольствия, далеко превосходящего гомосексуальное наслаждение, которое разум всегда навязывал мне, отделяя меня от самой сути удовольствия. Я говорю о простом и трагическом ощущении счастья.
Шагавший рядом со мной Юики, должно быть, заметил выражение необычного экстаза на моем лице.
– Ты можешь радоваться, сколько тебе будет угодно, – прошипел он мне на ухо. – Но ты никогда не станешь одним из нас. Никогда.
Никогда… Это слово, сорвавшееся с уст Юики, открыло мне глаза на мою исключительность и изолированность моей жизни от жизни других людей.
ГЛАВА 7 КРУТОЙ ПАРЕНЬ
Я закрываю дверь затененной комнаты. Я больше не хочу вспоминать прошлое. Пусть воспоминания испарятся, словно налет с поверхности зеркала. Я хочу войти в будущее, этот пустой куб ночи, который станет наконец ясным, незамутненным зеркалом.
Но пока еще я не могу этого сделать. На зеркале остаются еще мутные пятна прошлого, июньских дней 1960 года. Я хорошо помню этот летний призрак, этого крутого парня по прозвищу Каракадзе Яро. Это был ветреный парень, в том смысле, что его кличка происходит от названия осеннего ветра каракадзе, который уносит смог Токио далеко на юг и предвещает зиму. А еще слово «каракадзе» означает пустые угрозы, и поэтому так обычно называют молодого члена якудзы низшего ранга. Итак, история о хвастливом крутом парне. Влажная от дождя афиша в бедном северо-восточном квартале Токио рекламировала фильм «Каракадзе Яро». С афиши хмурился хулиган с бритой головой, в черной кожаной куртке, надетой на мускулистое тело, накачанное во время тренировок в тюремном дворе. На фоне его фигуры был изображен меч, и казалось, что гангстер прокладывает себе путь, прорывая бумагу афиши. Афиша была разорвана в клочья. Четыре месяца назад я снялся в фильме о якудзе производства студии «Даней». К производству фильма «Каракадзе Яро» приступили в конце марта 1960 года, а в мае начались народные бунты и волнения, более масштабные, чем это было в 1952 году. Поводом для беспорядков послужило продление Договора о безопасности с Соединенными Штатами. Премьер-министр Киси Нобусукэ приказал полиции силой вывести из здания парламента депутатов-социалистов, которые организовали в коридорах сидячую забастовку.
На улицах Токио вновь возникли беспорядки. Снова пролилась кровь, как в эпоху средневековья во время восстаний фанатиков. Тогда в обществе царило религиозное нетерпение, монахи-воины, приверженцы эзотерического буддизма, часто устраивали стычки друг с другом и с властями. Монахи Тендаи спустились вниз с горы Хиэй в Киото и принесли с собой изображение синтоистского бога Санно. Они хотели в открытом бою сразиться со своими конкурентами из секты Хоссо, которые несли священное синтоистское дерево из святилища Касуги. В коммунистических лозунгах мятежников наших дней, в их пении и скандировании, в их призывах предать смерти изменника, премьер-министра Киси, мне слышались боевые кличи экстремистов средневекового движения «Чистая Земля»: «Милость Будды должна восторжествовать, даже если плоть разорвется в клочья! Долг перед Буддой должен быть исполнен, даже если кости будут раздроблены на мелкие части!»
