Он невольным движением поднял ладони, словно на них лежало не кучка сверкающих бусин, а маленький ребенок. Для него Ю-ю так и остался младенцем.
— Нет-нет. Сына я не потеряла… — Она покачала головой. — Нет, потеряла, он больше не мой, но не по вине колдуна, а по нелепости собственных древних законов. На нашей земле мальчика, чтобы он вырос настоящим рыцарем, воспитывают только мужчины.
Лронг молчал — кто был следующим после сына, можно было не спрашивать.
— Кадьян его погубил, — отвечая на невысказанный вопрос, прошептала Сэнни. — Кадьян погубил, хоть и чужими руками. Но приговорила его я.
Она чуть было не добавила: потому что это были мои слова: «Если он мне изменит, то не быть ему на белом свете!».
Но не могла она признаться в мужниной измене здесь, под этим незакатным солнцем, низко склоненным над весенним горизонтом, словно погребальный факел. Солнцем, для которого все равны, точно пылинки над костром…
Темнокожий великан покачнулся, словно земля под его ногами заколыхалась и разверзлась, погребая в бездонной пропасти все то, что стояло до сих пор между ним и этой женщиной.
Теперь ничто их не разделяло.
— Ни слова больше, госпожа моя, — с трудом произнес он, — в твоем голосе боль и разочарование… только время сотрет их, рано или поздно. Все, что случилось, уже случилось, но тот, кого ты утратила, все равно остался с тобой. И он всегда будет рядом, только сейчас ты, ослепленная обидой, просто не можешь его разглядеть.
Он весь был в этих словах, рыцарь травяного плаща. Ей бы сейчас подойти к нему, прислониться сухой щекой к жесткой ткани солдатского кафтана — и, может, удалось бы заплакать. Она шагнула к нему, поднимая руки — и только сейчас заметила, что сжимает рукоятку меча. Пальцы разжались, клинок лязгнул о плитняковый настил, высекая искры.
Оба, словно сговорившись, уставились на меч, лежащий между ними, словно знак непреодолимой преграды. Все она потеряла. Все. Что остается вдове? Ей вдруг пришло на ум, что вдовой-то она один раз уже побывала; но тогда ей досталось неслыханное наследство — доспехи, конь и дружина эрла Асмура. И право закончить его дело.
А теперь? Только место возле этой солнечной могилы мужа.
— Лронг, добрый мой Лронг, можешь ли ты выполнить мою просьбу?
Он долго глядел на нее, не разжимая губ, потом негромко и твердо произнес:
— Не обещаю.
Все верно, Лронг, все верно. В пору, не омраченную столькими потерями, она почувствовала бы себя счастливой только потому, что нашелся во всей Вселенной такой истинный рыцарь, и он был ее другом.
Потому что она-то могла просить о невозможном. Но он не позволил бы себе согласиться.
— Я хотела просить о малости, которая не нанесла бы урона ни твоей чести, ни твоей… — Она запнулась.
— Твоя воля — закон. Говори. Но если ты потребуешь невозможного… Повторить свою просьбу тебе будет некому.
Знаю, мой верный друг, знаю.
— Ты строишь новую столицу. — Ее голос зазвучал так глухо, словно доносился из-под земли. — Город-дворец, взамен сгоревшего Пятнлучья. Если это в твоей власти, прикажи возвести для меня покои — подземные, безоконные. Чтобы я больше никогда не увидела солнца. Была рядом с ним — и никогда не видела вашего жестокого, безжалостного солнца…
Он так удивился, что позволил себе запротестовать:
— Да на свете нет ничего добрее и животворнее нашего солнца! Правда, таким оно было не всегда, если верить старинным легендам.
Ему показалось, что он нашел благодатную тему для того, чтобы отвлечь безутешную гостью от ее неотвязных дум, и торопливо продолжил:
— Не берусь судить, насколько это правдиво, но старые сибиллы утверждают, что когда-то наше светило действительно было злобным, истребляющим все живое под своими прямыми лучами, так что жизнь теплилась только у кромки заката, в унылом осеннем краю. Но однажды на этой земле появились, вот как являешься ты, чужестранные чародеи. Они проложили прямые дороги, они принесли с собой милосердных анделисов, но главное — они утишили ярость солнца, заставив его светить лишь тепло и приветно. По чести говоря, я всегда считал это только сказкой..
Мона Сэниа покачала головой — уж она-то знала, что властвовать над солнцем немыслимо, звезды гаснут и умирают сами собой, только очень медленно.
Но не все слова Лронга были сказкой: да, ордынцы сюда прилетали, это, несомненно, иначе, откуда бы взяться такому чуду длинноногому, как Харр по-Харрада, у которого в крови зудело ходить не вдоль дорог, как все нормальные тихриане, а поперек. Ну, и анделисы — здешние крэги, тоже подарочек от Вселенской орды. Милосердные падальщики, одно крыло черное, другое белое. Совсем как меховая одежка старого шамана. Та самая облезлая хламида, которую она как-то отобрала у него и забросила так далеко, чтобы он никогда больше в ней не появлялся. Прямо на солнце…
А она опять на нем. Не такая же, а именно она. Белая полоса, черная полоса… Совсем как ее собственная, дотла изношенная жизнь.
Откуда-то доносился мягкий, баюкающий голос, но слова утешения угасали, не коснувшись ее сердца. Черно-белая пелена захлестнула ее, полосы, свиваясь в кокон беспамятства, отъединили ее от мира тепла и света. Черная полоса. Белая…
И вот черная — навсегда. Белой не будет.
* * *
Шерушетрик бежал не шибко — молодой еще, да и плохо вскормленный. А чем кормить, в весенних лесах, едва зеленеющих, дичи — с гулькин нос, едва рати охранной хватает. Мертвяки, что из ссыльных, те каждый день образуются, да не по одному — но ведь кости одни мосластые, вместо кровушки вода талая, паучищу зверовидному и пососать нечего. Но сегодня ладный корм достался, сочный, чтоб не пал бегун по дороге — как-никак к самому князю Справедливому гонец снаряжен.
Самому-то нарочному — как маслом по сердцу: из каторжного края да в караванную столицу по воеводскому наказу махнуть — это ж надо в рубашке родиться! А ежели Справедливому угодить, то можно и в его охране остаться. Впрочем, угодить не так чтоб и хитро: гонцу, как положено, даден свиток с донесением, но чтоб понадежнее было, сотник, гукоед толстомясый, заставил его всю грамотку наизусть зазубрить; уж сколько раз пришлось повторить одно и то ж — самому светилу незакатному (чтоб у него глазки светозарные повылазили!), и то не счесть.
Но гонец был калач тертый, даром, что шкодливым недопеском по дурости в ссылку загремел. Хоть и молод, но умишка-то у старцев опальных позанимал — вот теперь есть чем и пораскинуть.
Так что ежели эту грамотку в канаве придорожной утопить, то князю можно и не в один прием все заученное выговорить, а по хитрому разумению тянуть хоть день, хоть два… да сколь угодно. Запекло, дескать, память-то солнышком восходящим, вот мозга медленно и отходит. За то время оглядеться, с нужными людишками парой слов перекинуться, кому ж не интерес про весенние края послушать! Так, глядишь, и приживешься. Вот только не позабыть бы чего, даром что из всей сотни выбран был за память неотшибленную, но все-таки…
