— Народ нашей страны сгорит со стыда, — произнес президент, — если наш конгресс не обратит внимания на ваш призыв.
Я поблагодарила президента за поддержку. Потом представила ему моего сына, а великий генерал опустился на колено, чтобы обсудить какие-то дела с мальчиком, в частности качество рыбной ловли на Потомаке. В конце нашей встречи президент Грант дал мне публичное обещание своей полной поддержки.
Однако последнее слово осталось за миссис Грант.
— Я хочу заверить вас, — сказала она, — что я не дам ему спать, пока он не добьется, чтобы это было сделано.
Через несколько недель после моего появления там конгресс принял антиполигамный законопроект сенатора Люка Поланда, закон и был назван Актом Поланда 1874 года. Я могу претендовать лишь на малую часть заслуг в достигнутом успехе, ибо многие другие люди участвовали в этом Крестовом Походе. Время покажет, какими оказались результаты принятия этого закона и способен ли он разрушить то, за что с таким упорством сражался Бригам, но моя миссия, как я ее видела, теперь завершена. Я представила вниманию народа нашей страны страдания женщин и детей Юты и побудила страну откликнуться. Как Бригам и его Церковь прореагируют на эту новую атаку на них — это им решать. Примут ли они новый закон, откажутся ли от многоженства, войдут ли в двери нашего государства? Или отвергнут его, навлекая на себя новую битву, которая приведет к унижению Дезерета, к его поражению и сдаче его лидеров на милость победителя, как это случилось с Югом десять лет тому назад? Я не смогла бы предсказать ни какой будет следующая глава в истории Церкви СПД, ни будущее правления Бригама или перспективы существования его семейства, ни конечный итог этого повествования о вере. В данный момент я уверена только в одном: я сыграла свою роль и готова воссоединиться с моими сыновьями и найти себе домашний очаг, где бы это ни было возможно.
XIX
ТЮРЕМНЫЙ ДНЕВНИК БРИГАМА ЯНГА
ЗАКРЫТЫЙ АРХИВ
по указанию
УИЛФОРДА ВУДРАФФА
Пророка и Президента
5 октября, 1890 г.
ОПЕЧАТАНО
Допуск Разрешен Исключительно Пророку и Лидеру Церкви Святых Последних Дней, Кто бы Им Ни Стал
Четверг, 11 марта, 1875 г.
Пришла ночь. Снежные тучи за окном разошлись, и луна, мой старый друг, сияет сквозь стекла. Снег наверху тюремной стены отражает лунный свет сверкающим окружьем. За стеной долина лежит темной, таинственной чашей. Мне ничего не видно, хотя я знаю, что там, за стеною, есть кто-то, кто меня ждет.
Я мог бы смотреть в это окно всю ночь, если бы у меня не было иной задачи, которую я должен выполнить. Меня поместили в кабинет начальника тюрьмы. Это голая комната, с голым полом и простым прямоугольным письменным столом, за которым начальник заполняет бумаги на прибывающих и выбывающих заключенных. Чуть раньше начальник тюрьмы Пэддок заполнил за этим столом документы на меня. Он поместил меня здесь, как я полагаю, из почтения к моему возрасту, поставив за дверью охранника. Надо мной жена начальника присматривает за детьми, в том числе за новорожденной — громкоголосой малышкой по имени Эстер, с золотистым хохолком над лобиком. Некоторое время тому назад миссис Пэддок принесла мне тарелку хлеба, пряные персики и абрикосовую пастилу. Она спросила, не нужно ли мне чего-нибудь еще? Я попросил принести мне свечу подлиннее, чернильницу и вот эти листы бумаги. Сегодня ночью я не лягу спать.
Дом начальника стоит вне глинобитных тюремных стен, но примыкает к ним у ворот. В окно мне виден тюремный двор — акр смешанной со снегом грязи — и само здание тюрьмы — сруб, более подходящий для содержания овец, чем служить обиталищем человеческих существ. Мне видны окна с решетками, ворота, усаженные железными кнопками, и труба, кашляющая белыми клубами дыма. По крайней мере, у этих людей есть очаг. Сегодня ночью у начальника четырнадцать заключенных, считая и меня, и два охранника, не считая его самого. Я не встретился ни с кем из арестантов, хотя видел, как они бегали по кругу во дворе за час до сумерек. На арестантах — полосатые, белые с черным, штаны и куртки, похожие на пижамные, — полосы идут горизонтально, и простые, вроде китайских, шапки. Если среди нас найдется бунтовщик, тут очень легко может вспыхнуть бунт. В основном это молодые люди, сидящие, как говорит Пэддок, за преступления вполне земные, такие как кража муки, и за гнуснейшие, такие как изнасилование и убийство. Глядя на них из окна, я видел всех тринадцать, бегающих во дворе по кругу, высоко вскидывающих ноги, чтобы вытянуть их из сугробов. Ни я и никто другой не мог бы сказать, кто совершил самое страшное преступление. Который из арестантов стащил с мельничного фургона мешок муки? Кто изнасиловал девушку у реки? Который из тринадцати перерезал горло соседу охотничьим ножом от уха до уха, как рассказывает начальник тюрьмы? Каждый из них выглядит точно как все остальные: каждый голоден, замерз и жаждет освобождения.
На мне тоже арестантская форма, хотя полосы расположены вертикально. Я спросил у Пэддока почему, но он не нашел этому объяснения. Полагаю, он слишком деликатен, чтобы приписать это обхвату моего живота, который увеличился пропорционально возрасту. Мои младшие жены поддразнивают меня из-за этого. Мэри прозвала меня своим буйволом. А Амелия любит тыкать меня в самую середину туловища, пока я не начну смеяться как ребенок. В тот недолгий период, когда мы любили друг друга, Энн Элиза засыпала, положив голову мне на живот. Она была хорошей женой. Мне остается лишь сожалеть, что все так случилось.
События, которые привели меня к этому письменному столу, с его более короткой четвертой ножкой и быстро догорающей свечой, начались с отступничества Энн Элизы. Я понимал, что наши отношения испортились: я слишком опытен в брачных делах, чтобы надеяться, что все хорошие отношения могут длиться долго. Что меня тогда удивило и продолжает удивлять сейчас, так это ее упорство, ее целеустремленность. По правде говоря, я ожидал, что она просто покинет мою семью, возможно, примет небольшую сумму денег и уйдет. Во всей этой шумихе о моей Девятнадцатой Жене люди как-то забыли, что она далеко не первая из женщин, с которыми я расстался. Мэри Вудвард, Мэри Энн Кларк Пауэрс, Мэри Энн Терли, Мэри Джейн Бигелоу, Элиза Бэбкок, Элизабет Фэарчайлд — все это сестры, попросившие освободить их от их обязательств передо мною. Они были молоды, некоторым, насколько я помню, еще не исполнилось и двадцати, и время, проведенное нами вместе, было сладким, но лишенным глубины, я бы сравнил это со сладким пирогом. Пирог на столе — это всегда чудесное зрелище, но он очень скоро кончается, оставив лишь исцарапанную ножом и вилкой жестяную форму. В каждом случае эти женщины настаивали на разлуке, и я соглашался. В случае с Мэри Джейн я уплатил ей пятьсот долларов и пожелал радости и покоя. Покинув мое семейство, эти женщины зажили своей собственной жизнью. Некоторые, видимо, снова вышли замуж, не могу точно сказать. Однако точно знаю, что ни одна из них ничего не говорила о том, как мы с нею жили, когда были мужем и женой. Моей первой ошибкой было решить, что с Энн Элизой все обойдется так же.
