думает каждый, у кого шевелятся мозги. Можно об этом говорить, можно молчать, какая разница? Но молчать всё-таки лучше.
Глядя в окно на сильно подросшую за год магнолию, некоторое время гадаю, сколько же мне сегодня стукнуло? Каждый раз «стукает» всё больнее, вызывая эхо сомнения – а есть ли рацио в таком долгом существовании? Достанься Пушкину ещё пара-тройка десятилетий, мы бы читали новые шедевры. Это доказывает лишь то, что в длинной жизни столько же смыслов, сколько в короткой, если смысл вообще существует. Что за никчёмная привычка – искать ответ на глупый вопрос «в чём смысл жизни». Жизнь есть постоянная смена иллюзий, и только со смертью обрывается этот безумный танец. Недавно приходил сантехник поверять приборы учёта воды. Раньше полагалось раз в 6 лет, теперь продлили до 12. Приятно. Сколько мне будет? Столько не живут.
Евгений даты моего рождения, к счастью, не знает. Бросив меня на растерзание тоске, он радостно поднимается по канатной дороге к белым снегам горных вершин, надев красивые чёрные очки – у него осталась привычка к дорогим мелочам. Лыжи – одно из его увлечений, а я обречена сидеть в опостылевшей коляске, утешаясь предчувствием встреч, споров, вечерних чаепитий. Моё серое вещество находится в лёгком беспорядке и подбрасывает случайные сценки, например, портниху из какого-то романа, которая тщательно заделывала изнаночные швы. «Зачем, – спрашивала дочь, – их же всё равно не видно?» – «Это тебе не видно, а Богу видно». Ещё эта портниха каждый вечер до блеска начищала кастрюли. «Но завтра они снова закоптятся! – возражала дочь». – «А если меня Бог ночью призовёт, так и уйду неряхой? На Земле грязи и без того хватает».
Мои кастрюли моет домработница, но перед сном я обязательно принимаю душ, расчёсываю поредевшие кудри и выбираю из расчёски крашеные волосинки – маленький долг перед вечностью. Брызгаю вокруг французским одеколоном, чтобы истребить запах старости. Натираю руки и ноги увлажняющей пенкой – привожу в порядок тело на тот случай, если к утру не вернусь. Следуя примеру портнихи, не хочу предстать перед Богом всклокоченной, с выпученными глазами и выпадающей челюстью. Бог обязательно есть, просто я не умею Его найти. Возможно, не там ищу. В церкви Его для меня точно нет – проверяла. С тоской выстаивала на здоровых ещё ногах длиннющие литургии, ни слова не понимая из молитв священника, хотя в институте изучала древнерусский язык, но он сильно отличается от церковно-славянского. Более рациональные католики и протестанты читают проповеди на современном диалекте. Бог выше любой конфессии, Бог там, где нет умозрительных различий, Бог един и Он во мне. Поняв это, я больше не терзаюсь.
Собственно, духовной жизни в религиозном понимании у меня никогда не было. Она замусорена поисками бога. В детстве я думала, что вера в бога глупая сказка, а служители церкви притворяются, пошили рясы и разыгрывают мизансцены. В светской жизни тоже многие рядятся в чужие одежды, «Духовная жизнь начинается с себя и познания своих немощей», написал Архимандрит Иоанн (Крестьянкин). Моих болячек хватит на троих. Может, наконец, сподоблюсь, заживу духовной жизнью?
Наблюдая за тщательностью моего вечернего туалета, Нина смешливо поджимает губы, словно – с её-то куриными мозгами – знает, о чём я думаю. Впрочем, не такая уж она дура, но ухмылки неприятны. Однажды попросила подать нам с Евгением чаю. Покачивая полными бёдрами, она внесла поднос, расставила чашки. Её любимые пирожные я отвергла, зато обсыпной сочинский рогалик тотчас съела до половины, макая в кизиловое варенье. Дон обожал сладкое. Повеяло ушедшим счастьем. Значит, оно всё-таки было.
Нина стоит, наблюдает, как мы едим. Что она всё высматривает, подслушивает, какое ей дело? Говорю:
– Спасибо, ты свободна.
Обиделась. Ушла. Чтец неожиданно встал на защиту:
– Зря вы её недолюбливаете. Языкастая – да, мелких недостатков много, но есть и достоинства: копейки чужой не возьмёт.
– Сомнительное достоинство – не воровать, – сказала я и прикусила язык, вспомнив собственную склонность к клептомании.
– В глубине души Нина добрая, самоотверженная и любит вас искренне.
И тут меня осенило:
– Откуда знаете?
Чтец не смутился – мы давно и не в меру откровенны.
– Живу по-холостяцки, женщины иногда заглядывают, в том числе Нина, когда вы отпускаете её на свободу.
А я-то восхищалась – какой догадливый, как много про меня понимает, а оказывается, есть источник информации. Пусть. Они оба стали для меня своими людьми. Замечаю не из вредности, а в качестве предостережения:
– Нина вроде бы любит своего молдавского шофёра.
– Все мы кого-то любим. И не одного, и не единожды. А с Ниной я давно распрощался.
Ну, вот, и этот туда же. А кому-то не дано любить вообще. Такая любовь, когда открывается второе дыхание и, как волны на берег, выплёскиваются высокие стихи, редкие формулы, новые звёзды – большая редкость. Влюблённость проходит, а любовь остаётся, даже если того, кого любишь, уже нет. Я хлебнула горького медка сполна, и по усам текло и в рот попало. Я любила. Но так давно.
Убеждаюсь, что Нинин домашний адвокат в людях разбирается плохо. Бес толкнул меня приподнять крышку чемодана, стоявшего на стуле в комнате домработницы. Разумеется, неприлично, всё равно, что прочесть чужое письмо. При жизни с Доном я таких писем читала много, видно, это ослабило внутренние запреты. И что же увидела? Прямо сверху лежал белый ангорский свитер, который Дон привёз из Флоренции. Я долго искала его, чтобы Нине же и отдать. Надёванный всего пару раз. За долгие годы шерсть приобрёла лёгкую желтизну сливок, которые льются тонкой струйкой в кофе, смягчая цвет и вкус.
Вечером говорю:
– Давно хотела презентовать тебе чудесный тёплый пуловер свободного покроя. Посмотри в шкафу и возьми.
– Ладно, – отвечает она без смущения.
Я не раз обнаруживала отсутствие разных мелочей: золочёной ложечки – подарка моей крёстной, хрустального штофа с серебряной окантовкой, сувенирной фарфоровой копии «Пьеты» Микеланджело. Её Нина вряд ли взяла себе, скорее разбила. И это Евгений называет честностью?
В памяти возникали и другие беседы с Чтецом, оставлявшие мутный осадок то ли непонимания, то ли сопротивления. Как-то, кивнув на разрисованный крестиками календарь, спросил: «Зарубки на память?», и я неожиданно посвятила его в систему своих устных мемуаров и сомнений, стараясь, чтобы выглядело не слишком серьёзно и пессимистично.
От комментариев Евгений воздержался. Может, почувствовал в моих словах что-то глубоко сокровенное, пределы которого не следует нарушать. Лишь вскользь заметил:
– Не надо делать из воспоминаний реквием. В них есть смысл, которого не постичь, но он есть обязательно.
Ах, какой умный!
– Зачем меня успокаивать? На
