Я велел Тимоти седлать Бытие, а потом послал мальчика в контору с запиской, что приду позже.
* * *
Было все еще рано и город только оживал, когда мы подъехали к дому Коттерстоука у Доугейта. Я то и дело оглядывался – у меня появилась такая привычка с той ночи, когда случилась стычка на причале. Но если за мною все еще следили, в чем я сомневался, то это делал кто-то очень ловкий. А возможно, теперь, когда из кружка Грининга больше никого не осталось в живых, кроме Вандерстайна, который был в бегах, нужды наблюдать за мной больше не было.
Мы миновали худую, в лохмотьях старуху, переходившую от дома к дому с криком: «Что-нибудь с кухни, девушки!» Это была одна из тех женщин, что собирают кухонный мусор, дабы продать за несколько пенсов на компост для огородов в пригородах Лондона. Она была стара для такой тяжелой и грязной работы. Когда я посмотрел в ее почерневшее лицо, мне вспомнился рассказ Барака, как он встретил на улице свою мать. Эта отверженная старая женщина вполне могла оказаться ею. Семейные ссоры – страшная вещь.
Мы проехали через Большой акведук в Истчипе, где служанки и хозяйки выстроились в очередь со своими ведрами, чтобы набрать воды. Несколько нищих, что всегда осаждают очередь, оставили женщин и бросились к нам – один подскочил под самый нос лошади Филипа, отчего та шарахнулась в сторону.
– Осторожнее, приятель! – крикнул мой спутник, стараясь усмирить лошадь. – А то она тебя лягнет!
Когда мы двинулись дальше, он сказал мне:
– Боже, как от него воняет! Почему он не может помыться, вечно шатаясь у акведука?
– Трудно оставаться чистым, попрошайничая летом, – заметил я.
Коулсвин медленно кивнул:
– Вы правы, упрекая меня. Мы должны иметь милосердие к тем, кому не повезло. Это по-христиански.
– Конечно. Но не давать же им власть над государством, – добавил я с иронией, – как хотели бы анабаптисты.
Похоже, Филипа это задело.
– Вы же знаете: я не одобряю эту ересь, – вздохнул он. – Это характерно для папистов – обвинять реформаторов в анабаптизме, но меня удивляет, что вы верите в этот вздор.
– Я не верю. Прошу прощения.
– Анабаптисты не относятся к избранным, – сурово продолжал мой коллега.
– Вы верите, что люди делятся на избранных и проклятых? – серьезно спросил я.
– Да, – решительно ответил Коулсвин. – Некоторым Бог предопределил спасение, а другие, не имеющие веры, обречены на вечный огонь. Почитайте апостола Павла.
– Мне всегда казалось, что это суровая доктрина.
– Божья справедливость может быть за пределами нашего понимания, но она неколебима. – Филип серьезно посмотрел на меня: – Обретение веры, Мэтью, подтверждает твое место на небесах.
– И показывает путь к праведной жизни – например, попытаться узнать, не убийца ли твой клиент.
Мой собеседник пристально посмотрел на меня:
– У нас обоих в голове эта возможность.
Я согласно кивнул:
– Да. Давайте выясним это.
* * *
Дом Коттерстоука не изменился со дня нашей инспекции. Ставни были закрыты, внутри дома стояла тишина, а конюшня позади него снова пустовала и казалась заброшенной этим знойным утром. Было трудно поверить, что мы находимся в центре огромного города. Старая миссис Коттерстоук, подумал я, прожила здесь более пятидесяти лет. Мы привязали лошадей, а когда вышли на солнцепек, Филип, снова став практикующим адвокатом, сказал:
– Им надо было уже продать этот дом. Деньги все больше обесцениваются. Но никто из этих двоих не сделает и шага к продаже, пока не разрешится спор.
Мы прошли через двор конюшни и, выйдя через арку на улицу, постучали в дверь дома. Внутри послышались шаркающие шаги, и старик Воуэлл отворил дверь. Его слезящиеся глаза в удивлении расширились при виде нас в наших робах, и он быстро поклонился.
– Джентльмены, я не знал, что вы придете. У меня нет никаких указаний. Должна состояться новая инспекция?
Из его слов я заключил, что он еще не знает, что я больше не представляю интересы Изабель. Филип дружелюбно ответил:
– Нет, любезнейший, но у нас есть несколько вопросов, которые могли бы помочь нам в этом деле.
Патрик Воуэлл покачал головой в очевидном недовольстве.
– Не знаю, чем я могу помочь. Я служил покойной миссис Коттерстоук всю ее жизнь, но мне ничего не известно о ее делах. Мой долг – лишь держать дом в сохранности.
– Нам очень хочется выяснить, нельзя ли решить спор без обращения в суд, – сказал я.
– На это мало шансов, – печально ответил слуга. – Однако заходите, джентльмены.
Он провел нас в гостиную. Я заметил, что незаконченное вышивание по-прежнему лежит на кресле напротив стенной росписи, и задумался, изменилось ли здесь хоть что-нибудь после смерти хозяйки.
– Прекрасное произведение, – сказал я, посмотрев на картину. – Вы здесь были, когда ее писали?
– Да, сэр. Я тогда был еще почти мальчишкой, но, помню, подумал, что она как живая. Моя покойная госпожа, ее первый муж и двое маленьких детей – все точно такие, какими были тогда. Теперь грустно ее видеть – госпожа умерла, а дети на ножах… – Патрик посмотрел на нас с настороженностью.
– Я слышал, как умер их отчим, – сказал Филип. – Печальная история.
Он пересказал рассказ старого барристера, и пока он говорил, старый слуга все больше горбился, и на глазах его выступили слезы. Под конец старик спросил:
– Можно мне сесть, джентльмены?
– Разумеется, – ответил Филип.
Воуэлл опустился на табурет.
– Значит, вы знаете эту старую историю… Я догадывался, что с этой новой ссорой она рано или поздно выйдет на свет. – Он сжал кулаки и уставился в циновку на полу, а потом как будто решился и тоже начал рассказывать: – Мастеру Эдварду было тогда одиннадцать, миссис Изабель – двенадцать. В детстве они не были очень дружны. Оба являлись гордыми натурами, любили стоять на своем и часто ссорились. Надо сказать, и их мать тоже была строга с ними. Хотя она была доброй госпожой и упомянула меня в своем завещании…
– Однако завещание сначала должно вступить в силу, – заметил я, зная, что до этого Патрик не получит свою часть.
Старик продолжил:
– Дети любили своего отца. Когда он умер, оба очень опечалились. Помню, я застал их, когда они плакали, обнявшись. Единственный раз я видел такое. – Он взглянул на нас. – С тех пор как умерла моя госпожа и начался спор за эту картину, я не знал, что делать, что сказать. Это было тяжело, джентльмены…
– Так позвольте помочь вам, – тихо сказал Филип.
Воуэлл глубоко вздохнул:
– Возможно, миссис Коттерстоук слишком скоро снова вышла замуж – всего через год. Но ей было трудно самой вести дела – некоторые не любят иметь дело с женщиной, а дети были еще слишком малы, чтобы помогать ей. Но ее новый муж, мастер Джонсон, он был хороший человек. Госпожа знала это. А вот дети…
