На площади, справа от храма, в двухэтажном, некогда роскошном особняке господина Бренера разместилась пожарная команда. В каретном выезде, принадлежавшем епархии, но изрядно перестроенном, был гараж, и в его сумеречном чреве, сияя никелем, насторожились красные пожарные машины. Первой стояла АМО, прозванная «Первенец», за ней — приземистый немецкий «Магирус» по кличке «Полундра» и голубая, с зеркально сияющим на баке прожектором и белой лестницей, итальянка «Коломбина».
Колокол с храма сняли, срубили староцерковную вязь, натерли кирпичом и повесили у парадного. Под ним в каске и с топориком на поясе стоял дневальный. Мы жили на втором этаже, и два венецианских окна выходили на площадь. Командовал пожарной мой отец, он не был членом партии и потому не мог быть начальником, он был инженер и специалист. А начальником был назначенный партией шоколадно-загорелый, с грушевидной головой и чуть кривобокий выдвиженец Ингалычев. Он был еще и членом какой-то комиссии НКВД, на поясе носил пистолет, отчего я более всех уважал Ингалычева. На петлицах у него не как у отца — топорики и факелы, а красная шпала НКВД.
Утром Ингалычев принимал доклад, потом здоровался с отцом за руку, садился в синий фордик рядом с обтянутым кожей шофером, брал под козырек, и фордик катил по Октябрьской улице туда, где мелькали пролетки и проезжал трамвай.
— Бо-о-ольшой человек, — говорили бойцы, — друг самого Лордкипанидзе.
Я часто видел и фордик, и шофера, за стеклом читающего газету, у чебуречной, напротив Совнаркома; там, за чебуреками, бузой и рахат-лукумом, на коврах, в располагающей обстановке и приятной беседе решались дела. Изредка там же стоял шоколадного цвета «линкольн» наркома — самого Лордкипанидзе, и я не мог отвести взгляд от сияющей собаки на радиаторе.
А в пожарной командовал и обучал бойцов отец. Я часами мог глазеть на учения. Шеренга бойцов во дворе под тренировочной вышкой, а на земле лестница-штурмовка, отец с секундомером в руке, распекающий бойца.
— Во время-то уложился, — оправдывался виновный.
— Быстрей надо, быстрей, смотрите. — Он снимал и прятал пенсне, отдавал бойцу секундомер и в коричневом плаще, с уложенной тючком веревкой и топориком на поясе становился к лестнице-штурмовке. Как же медно сияла каска, это я начистил ее огуречным рассолом и зубным порошком! Я любил отца и более гордился бы им, если б он не носил это золотое интеллигентское пенсне, лучше б пистолет, тот самый, что лежал в ящике его письменного стола, да пришел бы в школу, но разве уговоришь?
— Я пожарный, — отвечал отец, — мое дело не стрелять в людей, а спасать из огня.
— Марш! — скомандовал боец, включая секундомер. Отец с лестницей понесся к вышке, направляя ее крюк в окно, зацепил за подоконник, еще через миг он не лез, он бежал по ступеням, вскакивал на подоконник, поднимал лестницу, цеплял за подоконник следующего этажа, и опять мелькали белые перчатки и сапоги отца, удар — это отец спрыгивал на балкон, и крик — «есть!» — долетал сверху. Бойцы смотрели на секундомер и восхищались.
И опять команда — «вниз по веревке — марш!». Одновременно в окно вылетали и веревка, и отец; он падал вслед за разматывающимся клубком под испуганный вздох бойцов и под свист веревки в карабине, но у земли тормозил, веревка натягивалась струной и пружинила, и через миг отец стоял на опилках. Но более всего я ликовал при пожаре. На площади набатом звенел колокол. Первыми реагировали лошади. В конюшне — топот, ржание, треск ломаемых перегородок, упаси бог конюх не успеет отворить ворота — вынесут, потом бешеным галопом лошади примчат в свой бокс, к своей оглобле и голову под хомут наклонят. Быстрей! — только быстрей! — кнута не надо. А вокруг хлопанье дверей, грохот сапог, командные окрики отца. Со второго этажа, обхватив полированную трубу, друг за другом спускались бойцы. Взревел мотором «Первенец», напустила черного дыма дизельная «Полундра», закашлялась, стреляя пламенем, капризничала, но все же завелась голубая красотка «Коломбина». Мое дело — не попадать под ноги и выжидать, когда бойцы уже на машине, когда отец уже в каске и плаще на сиденье, когда шофер дядя Костя спустит с кожаной фуражки на глаза очки и отец скомандует — вперед марш! Вот тогда прыжок — и я на деревянном сиденье, но машина пошла, и не остановят, не высадят, а дядя Костя скажет — пусть, он хорошо работает сиреной! Это было счастье!
«Первенец», казалось, летел и красным капотом своим, и никелевыми фарами раскидывал по бокам низкие домики, кроны акаций зелеными облачками неслись назад. Над облепленной ветром головой вовсю трезвонил колокол, я таскал туда-сюда рычаг сирены, и она пронзительно визжала на всю улочку, на весь город. Встречные лошади испуганно шарахались, и извозчики за узду с трудом удерживали их. Прохожие, оглушенные и ослепленные блеском касок и никеля, цепенели на тротуарах, с восторгом на лицах. Я же более всего желал, чтобы девочка из 1 «Б» увидела меня. Отец все оглядывался, но не отставала, подпрыгивая на жестких грузолентах, приземистая «Полундра», за ней, сверкая огромным прожектором и мельтеша белыми спицами, поспевала красавица «Коломбина». В струнку вытягивались лошади, гремел по булыжнику железный ход. Трезвон стоял над городом, и греки-водовозы нахлестывали и нахлестывали своих не привыкших к бегу кляч: подвезти воду на пожар было честью, но и, между прочим, каждый знал, что пожарные развернут огромное брезентовое корыто, и тот, кто первым выбьет чоп из бочки и пустит струю в это корыто, получит от отца рубль, остальные — по полтине.
Дядя Костя крутил баранку, направляя красный капот на главную улицу, и, когда машина помчалась под каштанами у городского сада и отец прокричал, что «итальянка» закапризничала, дядя Костя кивнул, а я оглянулся: нас догнал дикий рев и свист, лошади обгоняли машину, это был позор: за нами наддавала «Полундра», гнали лошади, а «Коломбины» не было. Отец застучал кулаком в колено:
— Я этим лихачам сто раз приказывал не устраивать гонки, а главное — не орать. — И испуганно спросил: — Костя, а нас они?..
— АМО — машина скоростная! — прокричал дядя Костя. — Мотор тридцать лошадей! — и до пола вдавил маленькую педаль. И «Первенец», и без того быстрый, рванул, будто подхлестанный. Когда я снова посмотрел вперед, то к ужасу своему перестал даже слышать звон колокола над головой. Вдали улицы вылилось в голубое небо, будто тушь, зловещее облако черного дыма. Я схватил отца, но рука его была будто каменная, с хищным оскалом рта он подался вперед. Там, под клубами черного дыма, буйствовал, крушил и обращал все в черный уголь его лютый враг — огонь.
* * *
Бывало, побеждал огонь. Отец работал со стволом, но рухнуло перекрытие, а главное, кончилась вода, и отец позорно бежал в окно. Дома он лежал лицом в подушку, а мать спиртом и яичным желтком лечила ожоги и подтрунивала:
— Что, Петя, огонь оказался посильнее? Помнишь, ты мне объяснял разницу: пожарник — это погорелец, а пожарный — воин, тот, кто со стволом в руках борется с огнем. Так вот расскажи, пожалуйста, как случилось, что ты из пожарного превратился в погорельца, то есть в пожарника. Отец канючил в подушку:
— Валечка, я почти все зачернил, но вода… мне бы кубометр воды, один кубометр, и вот тогда бы…
