Тишина длилась и длилась. И когда Гурьеву показалось, что конца ей не будет, Мишима открыл глаза:
— Боги будут свидетелями, — мы уклонялись от схватки, сколько могли. Но вы, вероятно, правы. Теперь война пришла и постучалась в нашу дверь. Сама. В чём карма? Принять бой и погибнуть? Что ж. Мы готовы.
Городецкий заговорил снова:
— Я знаю, что вам обоим, как и мне, далеко не все равно, что делается и что будет. И вы – не одни. Знаете, когда-то я тоже думал, что я – один, и самое лучшее, что я могу сделать – это прислониться спиной к стене и отбиваться до последнего… Но вышло иначе. Мы собрали команду. Настоящую команду, которой я верю больше, чем себе, хотя и небольшую. Пока. И нам нужны еще люди. Каждый, кто понимает, что и как следует делать, дорог нам всем вместе и каждому в отдельности. Только вместе мы – сила. А шипеть из щели и сжимать дулю в кармане – что в этом толку?! Надо драться. Нет выхода, иначе… Весь мир поставят на колени. Нигде не скроешься. Нигде.
— У нас есть условия.
— Согласен.
— Не мешать нашей охоте.
— Я не помешаю. Я прикрою, потому что ваша охота – часть моей, если уж до конца откровенно. Это во-первых. А во-вторых, мы должны скоординировать действия. Вы будете отвечать не за весь фронт, а только за его определенный участок. Это годится?
— Да. Сколько вас?
— Нас. С вами – одиннадцать.
— Двенадцать, — когда Мишима и Городецкий посмотрели на него, Гурьев пояснил: – Полозов. Константин Иванович, минный офицер с «Гремящего». Друг отца. Он приедет послезавтра, из Питера.
— Он…
— Я сам ему объясню.
— Добро, — Городецкий кивнул. — Завтра жду тебя на Петровке, Гур. Познакомлю с ребятами, и вообще… Вас, Николай Петрович, не приглашаю по соображениям секретности. Я к вам с Батей завтра вечерком, к концу рабочего дня загляну, в домоуправление.
— Договорились.
— Да… Вы не удивляйтесь. У нас в отделе у всех прозвища есть. Это очень в работе помогает. Меня зовут Варягом.
— Я – Гур. А Николай Петрович… — Гурьев коротко взглянул на Мишиму, подумал о его любимом оружии. — Учитель. Устроит?
— Устроит. Учитель, — повторил Городецкий, будто пробуя слово на вкус. И улыбнулся.
Бедные, бедные девчонки, подумал Гурьев.
Москва. Май 1928
— Раздвиньте столы, ребята. Надо с Гуром ликбез по самообороне провести… Эй! Ты чего так скалишься?
Гурьев пожал плечами. Товарищи Городецкого сноровисто и быстро разогнали мебель к стенкам, так что в середине комнаты образовался достаточно просторный, метров пять на пять, квадрат. Городецкий скинул пиджак, снял галстук, засучил рукава и поманил Гурьева:
— Выходи, дружок.
Гурьев снял через голову тенниску, аккуратно повесил на спинку стула, сбросил ботинки и стянул носки. Когда он, разогреваясь, напрягал и расслаблял группы мышц, то увидел, как зрители переглянулись. Здесь не было случайных людей, это он уже понял. Ну что ж, тем лучше.
Противником Городецкий был серьёзным, но не очень для Гурьева опасным. Опасным он был для всех остальных, представить это было несложно. Гурьев легко ушёл от одного захвата, от другого, и, чтобы успокоить раздухарившегося противника, толчком обеими ладонями – в грудь и живот – усадил его на пол. В комнате повисла странная тишина. Городецкий очумело потряс головой, не делая попытки подняться:
— Это… что?
— Так, — Гурьев встряхнул кистями рук, разгоняя кровь и восстанавливая энергетический баланс. — Дальше показывать?
— А с двумя? — подал голос сидящий на столе Герасименко.
— Богомол.
— Могу с двумя. Могу со всеми сразу, — Гурьев вздохнул, ощущая нечто, похожее на неловкость. — В таком замкнутом пространстве у толпы нет шансов. Будете только мешать друг другу, ничего больше.
— А против ствола?
— Сколько тебе надо времени, чтобы его достать? — Гурьев протянул Городецкому руку. — Терция, две?
— Терция – это что?
— Четверть секунды.
— Проверим?
— Пожалуйста.
Городецкий вынимал оружие почти целую секунду. Прежде чем он наставил зрачок ствола на Гурьева, револьвер птицей выпорхнул из его руки и грохнулся в угол, — Богомол едва успел убрать бритую и круглую, как шар, башку с траектории.
— Ну, ни хера ж себе, — крякнул кто-то.
— Отставить, — тихо приказал Вавилов. — Это как называется, сынок?
— Кэндо. Искусство боя. Извините. Очень долго рассказывать.
— И давно?
— Всю жизнь.
— Я-а-а-асно…
— А я-то ломал голову, кто это Гирю с его шалманом уработал, — Городецкий рассмеялся. — Ай да Гурьев, ай да сукин сын! Вот вам и висяк, — распечатали!
Нет, всё-таки он опасен, без всякого страха подумал Гурьев. И он мне нравится.
— Варяг?!
— Год назад. Помните? Кто из наших был на месте? Лесной, Драгун?
— Да там как будто фреза с мотором пролетела, — проворчал Плетнёв, осторожно покосившись на Гурьева. — А потом Змей Горыныч пыхнул. Ёшкин кот, Михеича – и то вывернуло!
— Гур, а почему – именно так? — во взгляде Городецкого светилось любопытство, и не было ни тени осуждения, в отличие от хмурого Вавилова.
— Его пример – другим наука, — Гурьев был безмятежен. — Но, Боже мой, какая скука. Давай сменим тему, Варяг. Я даже не представляю себе, о чём ты говоришь.
— Хорошо держишься, сынок, — тон Вавилова, несмотря на звучавшее в нём уважение, не предвещал ничего хорошего. — Чтобы это было последний раз. Вопросы?
— Куча вопросов, Фёдор Петрович, — Гурьев спокойно выдержал его взгляд. — Разве не верно, что нападающий сам выбирает свою судьбу и берёт на себя ответственность за последствия? Стоит ли рисковать, оставляя врагу возможность причинить вред тебе и твоим близким? Разве долг не платежом красен? Я могу долго упражняться. Ошибка, на самом деле, в другом. В том, что болезнь запущена. Гангрену останавливают ампутацией.[122]Опять же, мы углубляемся в область чистого разума. Мы для этого здесь?
— Ага, — Герасименко подкрутил роскошные усы. — Ты кого приволок, Варяг?
— Настоящего самурая, — усмехнулся Городецкий. — Инструктора по защите и нападению. А?
— Извини, Сан Саныч, — Гурьев развёл руками. — Я не Гилель, чтобы научить тебя Торе, пока ты стоишь на одной ноге.[123]
