восемь лет ты избегал меня. Я чертовски ненавидел это. Ты должен был понимать меня лучше всех, но ты отвернулся от меня.
— Мне жаль.
— Не извиняйся. Просто… перестань это делать. Вместо этого просто покажи средний палец. Это, блять, работает гораздо лучше.
— Если я так сделаю, ты перестанешь быть таким взвинченным? Ты начинаешь меня пугать.
Он выдыхает долгий вздох и кивает.
— Иди сюда, — я раскрываю объятия и подозреваю, что он оттолкнет меня, поскольку у него аллергия на проявление привязанности.
Однако брат проскальзывает прямо между моими руками и обнимает меня впервые с той ночи восемь лет назад.
Он тяжело дышит, прижимаясь к моему плечу, а его руки сжимают меня так крепко, что мне становится больно. Но, должно быть, я тоже причиняю ему боль.
— Я люблю тебя, братишка, — шепчет он. — Мне нужно, чтобы ты это знал. Мне нужно, чтобы ты знал, что ты первый человек, которого я полюбил безоговорочно и всегда буду любить. Я могу раздражать тебя, могу вести себя как придурок, чтобы привлечь твое внимание, но это только потому, что мысль о том, что я могу потерять тебя, пугает меня до смерти.
— Я тоже тебя люблю, Лэн, — я выдыхаю ему в шею, моя грудь почти разрывается от эмоций.
Мы остаемся в таком положении, кажется, целую вечность, прежде чем он неохотно отстраняется.
— Если ты кому-нибудь расскажешь о том, что я сейчас сказал, я буду отрицать это до самой смерти.
Я смеюсь.
— Я сохраню это в секрете ради тебя, брат.
— Чертовски верно, — его очаровательная улыбка расплывается, и мой брат наконец-то возвращается к своей вечной самоуверенности.
Честно говоря, я бы не хотел, чтобы он был другим.
— Эй, Лэн?
— Мне не нравится этот тон. Что?
— Раз уж мы делимся своими чувствами…
— Господи, нет. Пожалуйста, нет. В чем дело?
— Думаю, ты уже знаешь, поскольку, ну, ездил в Штаты, и Николай тоже был там… Дело в том, что я люблю его и хочу быть с ним. Если он мне позволит, — последнюю фразу я произношу так быстро, что не уверен, слышит ли он ее, а если слышит, то понимает ли хоть слово из того, что я сказал.
— С какого хрена он тебе не позволит? — он высокомерно задирает нос. — Крестьянин должен почитать тебя и поклоняться тебе в ноги за то, что ты даже посмотрел в его сторону.
— Ты… ты не против?
— Мне не нравится мысль о том, что кто-то заберет тебя, тем более этот отвратительный грубиян, но, думаю, ради тебя и Мии я могу попытаться вытерпеть его.
— Спасибо, — мое сердце бьется быстрее. — Несмотря на его жестокую внешность, в глубине души он плюшевый мишка, знаешь ли. Золотистый ретривер насквозь. Он очень ласковый, вежливый и заботится о том, чтобы мне было удобно и хорошо.
— Какого рода вуду он использовал на моем помешанном на контроле брате? И главное, почему это должен был быть именно он? У тебя аллергия на насилие, и я уверен, что он безграмотный.
— Лэн! Я хочу, чтобы ты знал, что у него средний балл 4,15. Не смейся больше над его интеллектом, иначе я буду очень сердит на тебя.
— Господи Иисусе. Ты защищаешь его?
— Привыкай к этому. Я не позволю ни тебе, ни кому-либо еще оскорблять его.
— Вау. Ладно. Расслабься. Это отвратительно.
— Нет. Смирись с этим, — мое хорошее настроение медленно угасает, когда я прочищаю горло. — Могу я воспользоваться твоим телефоном, чтобы позвонить ему?
— Нет необходимости. Он был со мной и сейчас ждет возле твоей палаты, как хандрящий придурок, — он встает. — Я приведу его.
Огонь охватывает мою грудь, и по какой-то причине мне трудно сглотнуть, но я все равно киваю.
Даже если это ноющее чувство остается.
Что, если он не хочет меня видеть? Что, если Лэн заставит его?
Мой брат останавливается в дверях.
— Еще кое-что.
— Да?
— Пожалуйста, скажи мне, что ты оседлал этого ублюдка.
Я кривлю губы в улыбке и качаю головой. Лицо Лэна вытягивается, и он выглядит так, будто находится на грани сердечного приступа.
— Еб твою мать! — он распахивает дверь и кричит: — Николай, ты, гребаный дрочила, иди сюда.
Начинается какая-то суматоха, и я пугаюсь, что они дерутся. Я встаю с кровати и хватаю капельницу, но прежде, чем успеваю пошевелиться, в мою комнату вваливается нечто большее, чем жизнь.
Лэн подмигивает мне, прежде чем закрыть дверь, заперев меня с Николаем.
Моя рука медленно опускается на бок, пока я изучаю его. Он одет не в те джинсы и футболку, что были на нем вчера вечером, его волосы завязаны в хвост, а лицо… блять.
Злость и недовольство. Его губы сжаты, а глаза темные и яростные.
Но, по крайней мере, они не пустые. Я могу справиться с яростью.
Одна проблема.
Он не смотрит на меня.
Он ни разу не посмотрел на меня с тех пор, как вошел. Его взгляд устремлен в пол, а обе руки засунуты в карманы.
— Николай…?
Резкий вздох вырывается из его расширенной груди, челюсть сжимается, а бицепсы напрягаются, заставляя татуировки перекатываться.
— Ты посмотришь на меня или хочешь уйти…
Он поднимает голову, и слова обрываются у меня в горле. Страх и ярость, затаившиеся в его глазах, лишают меня дара речи, полностью поглощая его.
— Как ты мог? — он направляется ко мне, в его голосе вместо гнева звучит страх. — Как ты мог попытаться бросить меня? Разве ты не знаешь, что я больше не могу жить без тебя?
Как только он оказывается в пределах досягаемости, я беру его руку в свою. Ощущение его кожи — это как укол дофамина прямо в мои вены.
— Прости меня. Я думал… я думал, что ты сочтешь меня слабым и отвратительным. Мысль о том, что ты теперь видишь меня по-другому, преследует меня, Николай. Я не хочу тебя потерять.
— Но ты не против, если я потеряю тебя? Без тебя я просто оболочка, Брэн, — он притягивает мою руку к себе и прижимает к своей груди. — Эта штуковина бьется только для тебя и из-за тебя. Раньше я жил бесцельной жизнью, где адреналин был моим Богом, но появился ты и приручил моих демонов. Ты уравновесил меня. Ты завершаешь меня. Ты, блять, во мне. Поэтому видеть, как ты истекаешь кровью на полу, было ничем не лучше, чем наблюдать за своей смертью. Нет, это было хуже. Я никогда не испытывал такого страха за свою жизнь, но ты… ты — мое все. Как ты мог так поступить со мной?
