– Думал-думал – и раздумал.
– Ты слишком много думаешь! Чего тебе еще надо? Почему мы не можем просто любить друг друга? Мне ни до кого больше нет дела, мне все до смерти надоели, кроме тебя, и даже ты… не знаю… стала бы я чем-нибудь жертвовать ради тебя? Мучиться ради тебя? – Она поморщилась. – Вот, пожалуйста, твоя мамаша и мой дядюшка Керт. Они друг друга любили. Сколько лет она была его любовницей, жила с ним, завела от него ребенка и верила ему на слово, что он на ней женится. Она в него верила. И он тоже ее любил… он и теперь ее любит. Это сразу видно. Потому-то их все так всегда ненавидели.
Кречет закрыл лицо руками.
– И ты говоришь все это мне?
– Ну да, а что?
Кречет лежал молча, думал. Потом сказал, и собственный голос показался ему чужим и далеким:
– Раньше я тоже так думал: уеду куда-нибудь в другую страну и буду свободен, а теперь все по-другому. Сегодня я был в кино, смотрел картину… Я не знаю, зачем живу, что я здесь делаю. А только надо тянуть дальше и ничего не надо знать….
– Кристофер…
– Не знаю, почему я такой, только мне почему-то кажется: кто-то меня таким сделал и все время за мной следит, даже сейчас. Прямо чувствую: вот сейчас он на меня смотрит! Мне это гнусно, я его ненавижу, ох до чего ненавижу… швырнул меня в жизнь и преследует, до самой смерти не отвяжется, никогда я от него не освобожусь… Сволочь такая!
– О чем ты говоришь? Кто это?
– А может, это женщина. Мне нужно только одно – освободиться, а от чего – и сам не знаю. Также, как сейчас, я себе противен. А этот все время за мной следит…
– Ты о боге?
– О боге? – недоуменно переспросил Кречет.
– О чем ты говоришь? Ты с ума сошел!
– Как будто меня сочинили, в книге написали… не хочу я так! Я живой, а не из кино! Не хочу я так: родился и умру, а кто-то все время смотрит, следит… один все про меня читает. Все решено заранее…
Он умолк. Она прижалась прохладной щекой к его щеке.
– Я сегодня шел и чуть не заснул на ходу. Слыхала ты что-нибудь подобное?
– Куда шел?
– Да вообще… по улице. Просто так шел.
– Как же можно заснуть на ходу?
Кречет не ответил, но Дебора вдруг резко оттолкнула его, будто услышала ответ.
Он помолчал еще минуту, потом попросил:
– Иди сюда. Не уходи.
– Кристофер…
Звук этого имени взволновал Кречета: словно его принимают за кого-то другого. Он притянул Дебору к себе – укрыться бы в ней, без слов передать то, чего никак не скажешь словами: огромная любовь переполняет его, и нет ей выхода. И чем тяжелее эта любовь недвижным грузом стынет внутри, обращается в лед, тем неистовей его тело силится убедить и его самого, и Дебору, что он любит ее, любит… Горький, отчаянный порыв родился глубоко внутри, на самом дне, и преобразил его.
– Я люблю тебя, Крис… люблю. Милый. Люблю тебя.
В последний миг все его тело растворилось, расплескалось в судороге, от которой прервалось дыхание, яркий свет полыхнул в глаза, Кречет до боли зажмурился, и тут под сомкнутыми веками промелькнуло лицо Клары.
Потом он лежал весь выжатый, опустошенный. Дебора нетерпеливо, резкими движениями приводила в порядок волосы.
– Не знаю, что это такое. Не знаю, чего мне надо, – сказала она.
В комнате жара невыносимая, нечем дышать. Обоих, как болото, засасывает унылая безнадежность. Дебора, оказывается, в большой черной сумке захватила с собой щетку для волос, на ручке – серебряные цветы и какие-то разводы.
Когда она ушла, Кречет оделся и сошел вниз. Попросил привести его машину. Наверно, лицо у него перевернутое – тип за конторкой так и уставился; Кречет ответил взглядом в упор, и тот отвел глаза. Откуда-то сзади слышна музыка. Трогательная музыка – для танцев, для любви. Кречет ждал, пока пригонят машину, а время словно растягивалось: над входом в лифт золоченые часы, минутная стрелка перескакивает с черты на черту, но так редко, так неохотно, будто каждый раз примерзает. С улицы вошли люди, смеются. На конторке звонит телефон. Кречет все следил за часами. Может быть, они испорчены? Нет, минутная стрелка перепрыгнула дальше. До чего медленно, эдак он и за неделю не доберется. Чудится: шоссе отсюда до Тинтерна растянулось на тысячи и тысячи миль, не отмеченные ни на одной карте, – втайне там все исказилось, безжалостное, бесплодное, куда страшней, чем бескрайние пустыни Юго-Запада, что зияют на картах, которые он когда-то повесил у себя в комнате.
Наконец машину привели. Кречет дал шоферу доллар. И когда отъезжал, его словно что-то легонько подтолкнуло… будто пускаешься в открытое море – и кто-то, радуясь случаю помочь, отпихнул лодку ногой. Он прищурился, осмотрелся – в каких-нибудь трех шагах стоит полицейский, невозмутимо потирает нос. Городские огни мельтешат перед глазами, но у Кречета хватает ума их не замечать. Как бы они ни слепили, ни мелькали, все равно его это не трогает, он поедет напролом. Он ехал медленно. Как-то не очень верится, что и вправду ведешь большую, сильную машину, значит, нечего бояться, что в кого-то врежешься. Все просто проплывают мимо. Потом оказалось – начинается дождь. Может, потому и думалось о море? И вдруг дождь перешел в мокрый снег. Теперь мостовые станут опасны. Конец марта, весна старается взять свое. Только сегодня утром мать сказала: «Вроде солнышко хочет пробиться».
Так, сквозь мокрую кашу, он ехал несколько часов. Навстречу попадались только редкие грузовики; словно приветствуя, они зажигали и вновь гасили фары. Кречет машинально отвечал тем же. За стеклом в ночи проплывали призрачные огни и тени, заправочные станции, придорожные ресторанчики, дома всплывали и вновь погружались в безмолвие. Он все ехал. Нога, нажимавшая на педаль, совсем онемела, а сбросить скорость боишься. Точно актер в том сегодняшнем фильме – несешься во тьме и ни о чем не думаешь, будто знаешь, что кто-то уже расписал для тебя и слова и поступки, а твое дело – все исполнить.
На ферму он приехал перед рассветом.
Огни нигде не горели. Кречет выскочил из машины, оставил дверцу настежь и побежал к боковому крыльцу. Узорчатые железные перила были выкрашены белой краской. Ступеньки скользкие, совсем заледенели. Тяжело дыша, Кречет застучал в дверь кулаком. Потом вспомнил – у него же свой ключ. Пальцы окоченели, никак не удавалось сунуть ключ в замочную скважину.
Сверху донесся голос. Кто-то его окликнул. Кречет выругался, все-таки воткнул ключ и повернул.
Когда он наконец отворил дверь, к нему уже шла Клара. Полы ее халата развевались. Встрепанные волосы – дыбом, будто от удивления; лицо припухло.
– Что такое? Ты пьян? Что стряслось?
– Он не спит? Скажи ему, пускай сойдет вниз, – сказал Кречет.
– Он думал, бандиты ломятся. Пошел за револьвером. – Клара отошла к лестнице, крикнула наверх: – Это просто Кристофер!
