окна. — Не было, не было — и вот снова завернуло.
— Да-а… — протянула Маша. — Пятьдесят’.. Страшно подумать. — И спросила: — Ну так что, как думаешь, могли они выйти, увидеть, что такой морозище, — и обратно?
Евлампьев примерил на себя: ну, вышли бы они с Машей, увидели, и что, вернулись бы? Да нет, в лучшем случае вернулись бы лишь потеплее одеться.
— Нет,— сказал он, — не может быть, чтобы обратно. Да и позвонили бы уж в таком случае… Пойду я к ребятам выйду, а? — просительно посмотрел он на Машу.
— Пойди, — согласилась она. — Пальто не забудь только. И шапку. Холодно на лестничной.
Евлампьев надел пальто, надел шапку, взялся уже за ручку двери, чтобы открыть ее, и не открыл, замер.
Ермолай с Виссарионом, выходя на площадку, зажали язычок замка, чтобы дверь не захлопнулась, она неплотно прилегала к косяку и прноткрылась, они стояли совсем близко от нее, может быть, прямо рядом, и Евлампьев с отчетливой ясностью услышал их разговор. И был этот разговор о таком, что рука его, взявшись за ручку, замерла сама собой.
— Ну, а чего же не хочешь, ты мне хоть объясни, чтоб я понял! — говорил Виссарнон.
— Да не имеет смысла!
— Почему не имеет смысла? Конечно, гарантировать я тебе ничего не могу, но поговорить-то… А с замдекана твоего факультета новым я прекрасно знаком.
— Да нет, Саня, ни к чему, не имеет смысла…— все тою же бессмысленной фразой ответил Ермолай, и Евлампьев прямо увидел, как он при этом уклоняет, уводит в сторону от Виссарнона глаза.
— Как — не имеет? — терпеливо-уговаривающе сказал Виссарион. — Я не один, не два, с десяток знаю твоих случаев, — восстанавливались и заканчивали. Самый прямой смысл. И что ты, в конце концов, тебе даже пальцем пошевелить не придется, я же обо всем договариваться буду, не ты!
— Не в этом дело, Саня,— сказал Ермолай наконец что-то новое.
— А в чем же? Или ты…— Виссарион запнулся. И когда он заговорил снова, голос его был совсем иным, растерянно-осторожным. — Или ты что, восстанавливаться вообще не хочешь?
— Ну, — коротко сказал Ермолай.
За дверью настало молчание.
Евлампьев стоял и не смел двинуться. Никогда в жизни не подслушивал ничьих разговоров, впервые, может быть, за всю прожитую жизнь и случилось такое, ему было стыдно, он чувствовал, как жарко горит лицо от стыда, и ничего не мог поделать с собой — ни уйти от двери, ни выйти наружу.
— А почему же не хочешь-то? — нарушил в конце концов молчание Виссарион. — Что, извини меня, за глупость?
— Ну, глупость! — как эхо, соглашаясь, отозвался Ермолай.
— Так а если понимаешь, что глупость, так почему же не хочешь? Нет, подожди! — быстро сказал Виссарион, и там, за дверью, раздался и смолк шорох одежды, — видимо, Ермолай ступил было уйти в квартиру, но Виссарион не пустил его. — Ведь ты же интеллигент. Хочешь ты того или не хочешь — по воспитанию интеллигент, по строю характера, по жизненным интересам… никуда не денешься от этого — интеллигент, и раз уж так распорядилась тобой судьба — так и надо до конца быть им. Интеллигенция — это ведь все равно что золотой фонд общества. Все, конечно, от пуза начинается, без хлеба не проживешь, так что в основании каждого общества, конечно, землепашец, кто ж еще, да ведь мы же не в эпоху натурального хозяйства живем. А если б и натурального! Землепашцу, пусть он не плугом — сохой пашет, и топор нужен в хозяйстве, и пила, и ножи, — все равно без ремесленника не может. Нужен ремесленник. Да обычный ремесленник, сам по себе, он разве топор изготовит, если его другой кто-то, умом пошибче, не научит, как металл выплавлять да как руду добывать? Да еще человеку потребно мир понять, свое место в нем, а иначе жизнь не в жизнь, и кто ему это объяснит? Землепашец — ноги, ремесленник — руки, интеллигент — голова, и одно без другого — лишь части целого. Но это ведь, Ермолай, в примитиве, для простоты, так сказать, объяснения, для наглядности, а в жизни-то все сложней, запутанней. В жизни нынешней на всех учиться нужно: и на землепашца, и на рабочего, и на интеллигента тоже, знаешь. Закваска, предрасположенность — это да, конечно, но это лишь основа, фундамент, а стены учебой возводить требуемо. Землепашцу — трактором овладеть, рабочему — станком, а интеллигенту — высшим, так сказать, образованием. А иначе он обществом к своей функции — мозгом являться — допущен не будет. А то есть и миссию свою человеческую осуществить не сможет. Ничего не поделаешь, мера понятная: больно у современного общества структура сложная, без унификации не обойтись. Даже и в отборе золотого фонда. Ну да, коли это тобой понято, разве все это страшно? Ничуть! Что необходимо и единственно возможно, то не тяжело.
Он остановился, сказав, видимо, все, что хотел, и Ермолай через самую малую, самую короткую паузу проговорил, с неожнданной для Евлампьева отстраняющей силой:
— Что ты мне, Саня, лекции читаешь!.. Вот все они, всякие лекции, мне и осточертели — слышать не могу. Каждый со своей лекцией, у каждого своя теория есть. А мне без теорий жить хочется, тоска на меня от теорий нападает… «Золотой фонд»!.. — В интонации, с какой он это произнес, почувствовалась язвительность. — Да плевать мне, в каком я фонде, золотом или дерьмовом. Или еше каком. Я себя человеком чувствовать хочу — вот и все.
— Так ведь в том и дело, Ермолай! Тогда только и сможешь чувствовать, когда жизнь свою, векторную ее, выражаясь техническим вашим языком, направленность приведешь в соответствие со свойствами своей личности. Элементарный, знаешь ли, закон психологии.
— Н-ну! — выговорил Ермолай с усмешкой, и было непонятно, к чему она относится: к тому ли, что вообще сказал Виссарион, или же к «векторной направленности». — В соответствие… Вот я и хочу привести. Только на черта ли мне высшее образование для этого?
— Да как это так — на че…
— А так,— перебил Ермолай.— Что с высшим, что без высшего — все одно. Какой золотой фонд, что ты говоришь? Какую такую функцию? Да никакой! Знай ишачь что с высшим, что без высшего… Разве что карьерный рост открывается.
