— Благодарю.
Мужчина располагающе улыбнулся.
— Нет, ее нет на месте. В те дни, когда миссис Брукс посещает своих подопечных на дому, она может здесь и не появиться. Однако, — мужчина похлопывает по исписанному желтому листку, — как я уже сказал, я могу оставить вашу просьбу у Клодии на столе.
— Мистер Уоррен, разрешите мне… прошу вас, позвольте мне самой положить этот листок на ее стол — тогда я почувствую, что побывала здесь и хоть что-то довела до конца.
— О чем речь, пойдите и положите! — сказал мистер Уоррен, неплохой, в сущности, парень. — За углом поворот налево. На двери ее имя.
Держа в руке записку мистера Уоррена, Мэгги стояла в дверях кабинета миссис Клодии Хейз и смотрела на бумажный ужас: стопки бумаг, башни бумаг, лотки входящих и лотки исходящих. Вид степлера натолкнул ее на мысль: она вынула из бумажника фотографию матери, втиснутую между снимком Джеффа с Дэвидом и снимком крошки Стивена, прикрепила ее к записке мистера Уоррена и обошла вокруг стола миссис Клодии. По замыслу Мэгги, фотографию следовало расположить так, чтобы, когда Клодия сядет на свое место, ее глаза поневоле встретились с глазами Илки, но тут глаза Мэгги встретились с глазами на всех лицах, прикрепленных степлером, клеем или обычной скрепкой ко всем запискам и письмам и должным образом приложенных к правому верхнему углу заявлений, ожидавших рассмотрения, решения и соответствующих действий миссис Клодии Хейз.
Возвращаясь, Мэгги подошла поблагодарить мистера Уоррена. Он указал на дверь:
— Вы только что с ней разминулись! Она вошла с представителем нового руководства. Если поторопитесь…
Мэгги вышла в коридор и успела увидеть со спины высоченную фигуру, увенчанную шапкой, волос настолько пышной и черной, что она приняла ее за парик, — и миссис Клодия Хейз или не миссис Клодия Хейз вошла в лифт, и двери за ней закрылись.
Люси обрадовалась, увидав, что к ней направляется доктор Хаддад, но та заговорила с молодой женщиной в надетом шиворот-навыворот красном свитере.
— Вы можете забрать маму домой, — сказала доктор.
И они ушли, а Люси увидела, что в дверях замешкался Эл Лессер.
Заметив Люси среди пациентов, Эл отвел глаза. Он увидел толстую девочку — та уснула, положив голову на плечо толстой мамы, и подростка, присосавшегося к бутылке колы. Старик с окровавленной салфеткой у виска справился у Эла, который час.
— Мне надо опросить… — Эл заглянул в анкету, — Фрэнсиса Райнлендера.
Лицо сестры как нельзя больше подходило под определение «лошадиное». Она взяла левую руку другого старика и посмотрела на запястье. Этот вполне мог быть статистом, загримированным как жертва избиения.
— Отведите его во вторую смотровую, — сказала сестра Тротвуд. — Я дам ему халат.
Фрэнсис Райнлендер
Старик свесил ноги с кровати и тщетно пытался прикрыть голые колени полами больничного халата. Эл спросил, знает ли он, где находится, — он знал. Знал и что живет в гостинице «Страсбург» на Мэдисон-авеню. Его фразы заканчивались вопросительным повышением тона, как бы женской каденцией, словно он ждал подтверждения,
Эл записал месяц, день и год рождения — во втором десятилетии двадцатого века.
— Кто ваши ближайшие родственники?
— Брат Джордж, живет в Годфорде, Коннектикут? Я только что оттуда, навещал его.
В анкете негде было написать ни про жену брата, ни про нескольких племянников, ни про то, что пациент в этот день вернулся от брата.
— Семейное положение?
— Холост. — Пациент не добавил, что время от времени все еще, хотя и без особого усердия, фантазирует, будто в его жизни появится высокая, привлекательная и сверх обыкновения волевая женщина и выйдет за него замуж.
— Образование?
— Средняя школа в Годфорде. — Старик сказал, что их дом стоял на Школьной улице, поэтому ему, брату и их отцу, учителю математики, всего-то и надо было перейти на другую сторону. — И я окончил Джульярдскую школу[15] по классу фортепьяно.
— Моя мама играет на фортепьяно, — сказал Эл и залился румянцем, усомнившись, уместно ли интервьюеру иметь маму.
— И по классу композиции, — добавил Райнлендер.
— Вот как. — Эла это явно заинтересовало. — Что вы сочинили?
Старик помолчал. Потом сказал:
— Вы знаете, что Верди написал «Отелло» в семьдесят четыре года? А «Фальстафа» в семьдесят восемь.
Эл этого не знал.
— Опыт работы? — спросил он.
До выхода на пенсию Фрэнсис Райнлендер преподавал математику в школе Жанны д’Арк в манхэттенском Вест-Сайде. С общим воплем, в который сливались вопли индивидуальные, исторгаемые юными глотками в замкнутом помещении, он так и не свыкся. Но к легкой панике, которая неизменно возникала, когда он открывал дверь в класс, притерпелся. Фрэнсис Райнлендер вставал во весь свой немалый рост перед комнатой, полной прыгающих, крутящихся и вопящих дервишей, и призывал их к порядку.
— Прошу всех соблюдать порядок! Порядок! Прошу всех сесть на место!
— Одни и те же слова, точь-в-точь как в палате общин, и как всегда без толку, — говорил Фрэнсису ироничный британец из соседнего класса.
— А еще я в частном порядке давал уроки игры на фортепьяно, — сказал Райнлендер Элу. И добавил, что отвечал за организацию ежегодного Дня дедушки и бабушки в младших классах. — Хор поет «О счастливый день», кто-нибудь играет на фортепьяно «К Элизе»[16]. Первоклассникам раздают пестрые барабанные палочки, и они стучат ими друг о друга.
— Здорово придумано! — сказал Эл.
— Да нет. Маргарет Уэст, она в Годфорде учила меня играть на фортепьяно, говорила: просто удивительно, как много детей напрочь лишены способностей.
«Наблюдались ли у психиатра?» — спрашивала анкета. Посещал ли когда-либо мистер Фрэнсис Райнлендер психотерапевта?
— Нет. Впрочем, да, в «Бельвью»[17], когда я переехал в Нью-Йорк.
Из «Бельвью» Райнлендера перевели в Аплендскую больницу, где в приемном покое дежурил доктор Лев Эрвин. Он спросил пациента, на что тот жалуется.
— Мне кажется, я слышу музыку, — ответил Райнлендер.
Доктор записал: «Слуховые галлюцинации».
