– Ты зачем, – спрашиваю, – девочка, козу пасешь? Может, ей это не полезно вовсе.
– Ты, – отвечает, – дяденька, коль выпил, так и иди. А если хочешь, дай для козы конфетку.
– Для чего козе конфетка? Может, это для тебя?
– Нет, мне мама не велит. А козе дай. У нее молоко слаще будет. Сами мы не местные, приезжие мы издалека. Там у нас трава была сахарная, коза и привыкла. А здесь такой нет. Так дашь конфетку? Я тебе за это стишок прочитаю: «Ich weiss nicht was soll es bedeuten das ich so traurig bin…»
Ни фига себе, думаю, девочка. Немка, что ли?
– Это кто написал? – спрашиваю.
– Пушкин.
– Как это Пушкин?
– А у нас все Пушкин написал. Так дашь конфетку?
– Нету у меня конфетки.
– А нету, так и иди себе.
Я и пошел.
* * *
Иду вслед за друзьями к площади Вогезов. Они о чем-то своем говорят, по-французски, а я себе свое по-русски думаю. Потому что Пикассо, будь он неладен, настроил меня на философский лад. А мы как раз от него идем. То есть из музея. И вот я думаю, что поэт обязательно должен скрываться, как вор. Опознанный поэт – уже не поэт. Не зря критики все время норовят поэта раздеть догола. Правда, у них это не всегда получается, даже почти всегда не получается, но от этого желание раздеть поэта меньше не становится. Бывает, разденут, казалось бы, полностью, все потроха, как рентгеном, просветят, глядь – а он уже во что-то другое вырядился. Но опасность есть. Опасность всегда есть. Ваня Жданов, наверно, тоже ее почуял, потому на Курицына и ополчился. Зазеваешься – не только разденут, но и съедят. И не только ухо. Нет, поэт должен все время прятаться. Синявский, кстати, так и делал. Ему в квартире специальную щель для этого Розанова соорудила. Как увидит, что к нему домой какой-нибудь критик направляется или даже литературовед, – сразу в щель уходит. И вроде как нету его. Со стенкой сливается. А со стенки много не возьмешь.
Так вот, выходим мы на площадь Вогезов. По-ихнему Пляс де Вож. Друзья, как я уже говорил, увлеклись и о чем-то своем говорят, а я о своем думаю. А площадь эта, надо сказать – сплошной гостиный двор, как в Питере. Одни витрины с манекенами. А рядом с одной витриной на стенке мраморная доска висит, на которой написано, что здесь жил Виктор Гюго. Я аж остановился от неожиданности. Ну ничего себе! Идешь себе, идешь, о своем думаешь – и тут Гюго. «Собор Парижской Богоматери» и прочие «Отверженные». Остановился я от неожиданности и вдруг вижу, что окно витрины слегка приоткрыто. Видать, манекены меняли. Ну, мне любопытно и стало. Протиснулся я в щель между стеклом и стенкой и залез в витрину. Голову чуть набок склонил, руку в локте согнул и вперед вытянул, будто милостыню прошу. И так стою. Любопытно же. Сейчас, думаю, друзей-то и разыграю. И тут чувствую, что на меня сзади кто-то плащ набрасывает. Но не шевелюсь, чтоб не поймали. Тогда на голову еще цилиндр нахлобучили, а в другую руку трость сунули. И бирку с ценником на грудь повесили. Как медаль. И витрину захлопнули. Стою, как идиот, а на меня уже люди пальцем показывают.
– Мама, это Гюго? – спрашивает какая-то девочка.
– Гюго, – отвечает, – конечно, Гюго. Кто же еще?
– А сколько он стоит?
– Недорого. К Рождеству цены сбросили.
Тут и друзья мои подошли. Смотрят на меня сквозь стекло, но не узнают. А я возьми да подмигни, чтобы сообразили. А они все равно не соображают.
– Ой! – вскрикивают. – Как живой! Мигает.
– Это в нем устройство такое электронное, – объясняет ихний умный сын. – На него специальный файл открыли и через компьютер управляют. Нажмут левую кнопку мышки – он мигает. А нажмут правую – руками разводит.
В это время я как раз махал руками, чтобы они меня признали. Но они не признавали.
– Ну вот, – добавил ихний умный сын, – я же говорил!
И они пошли себе дальше. А я остался.
* * *
Так вот, я отвлекся, а между тем у меня там же, под Ярославлем, один поэт из окна выпрыгнул. С пятого этажа. Чего прыгнул – я так и не понял. Я уж говорил, что туда в одночасье свезли всех поэтов. Молодых и не очень молодых. Это ж надо было догадаться – всех поэтов под одну крышу! И немножко прозаиков с критиками. Ну, они и загуляли. Вместо того чтобы пить бальзам высоких штилей, они в ближайших магазинах скупили всю водку. Я наутро собираю свой семинар, чтобы поговорить на темы строки и рифмы, глядь – одного нет. Куда делся? Из окна сиганул. Ему еще слова дурного не сказали, а он уже ушел. Хоть бы стихи-то хорошие писал, тогда понятно бы было. А так – ни стихов, ни человека. Хотя живой все же остался, водка спасла. Может, чего еще напишет. А может, еще и женится, и детей нарожает. Молодой ведь.
Хотя, с другой стороны если взять, понятно, почему прыгнул, – натура у пишущего человека всегда утонченная и ранимая. Вот Розанова, например, у которой, как выяснилось недавно, не только три фамилии, но и три имени, ни за что не хочет верить, что писатель обязательно обладает утонченной и глубоко ранимой натурой. А я точно знаю, что это так. Особенно он подвержен воздействию модных в последнее время магнитных бурь. Причем как именно эти бури проистекают, писатели не знают. Поэт Юрий Левитанский, например, знал, как получаются землетрясения, о чем речь еще впереди. А писатели не знают, как получаются магнитные бури. Может быть, только Вадик, однофамилец памятника Рабиновичу, знает, потому что он еще и алхимик. А другие не знают. Но им от этого не легче. Бури на них действуют. И сильно. И не потому, что они, мятежные, просят бури (магнитной), а просто так.
Однажды летом, в писательском творческом доме, в тот самый час, когда все писатели усердно писали, их настигла такая буря. Но не всех сразу, а по очереди. Первой она настигла бедного литературного критика, который никого не трогал, а сидел и писал свой анализ творчества. И вдруг его настигла буря, и он ни с того ни с сего начал гоняться за черным котом, разбрасывая по коридору рукописи. При этом надо заметить, что кот был не каким-то безродным котом, промышлявшим отходами с писательского стола. Кот был частной собственностью другого писателя-женщины, никакого отношения к литературной критике не имевшей. Хотя положа руку на сердце следует признать, что каждый прозаик, как мы уже это отмечали неоднократно, в душе немного критик.
Так вот, ничего не подозревавший кот, почуяв агрессию, заорал, как поэт на творческом вечере, и кинулся в окно. Критик – за ним. Женщина-прозаик, возмущенная столь откровенным поползновением на ее частную собственность, – следом. Хорошо еще, что это был первый этаж. Поэтому участники эпизода пострадали не сильно. Критик расквасил себе нос, женщина-прозаик подвернула ногу, а коту вообще хоть бы хны.
Видимо, сообразив, что животное не догнать, литературный критик утер нос, взобрался на крыльцо, как на трибуну, и стал говорить речь. Забегая вперед, скажу, что речь продолжалась около шести часов кряду. Она сопровождалась призывом поубивать всех котов, запретив иметь их в качестве частной собственности, а также отказать в доверии композитору Антону Рубинштейну и ни в коем случае не голосовать за него на президентских выборах. Кроме того, он подробно и нелицеприятно проанализировал поведение его братьев – небезызвестного Николая Рубинштейна и двух совершенно неизвестных – Александра и Василия опять же Рубинштейнов. А все остальные писатели его внимательно слушали.
