Какими способами только что обсуждавшиеся социальные изменения взаимодействуют с трансформацией личной жизни в более общем плане? Как эти изменения нескольких прошлых десятилетий связаны с более продолжительными воздействиями на сексуальное поведение? Ответить на эти вопросы — означает исследовать, как зарождалась «сексуальность», что она собою представляет и как она стала чем-то таким, чем индивид «обладает». Эти проблемы будут предметом моего внимания в данной книге в целом. Но одна конкретная работа в последние годы была доминантой моих размышлений над этими проблемами, и мы можем обозначить начальный подход к ним через краткую критическую оценку ее: взгляды Мишеля Фуко на историю сексуальности.
Предупреждая возможные моменты непонимания, позвольте мне подчеркнуть, что полномасштабная полемика с идеями Фуко вышла бы за пределы объема этой книги, и я не буду пытаться проделывать это. Блестящие инновации автора ставят определенные ключевые проблемы таким образом, каким не думал никто ранее. Однако, на мой взгляд, его работы также глубоко двойственны и в смысле философской позиции, которую он вырабатывает, и в некоторых исторических утверждениях, которые он делает или подразумевает. Почитатели Фуко будут несчастны: я не критикую эти утверждения в каких-либо деталях. Однако мои расхождения с автором возникают достаточно ясно в существе аргументов, которые я развиваю; я использую его работу как фон, на котором оттеняются эти аргументы.
ГЛАВА 2. M. Фуко о сексуальности
В своей «Истории сексуальности» М. Фуко намеревается подвергнуть атаке то, что он именует знаменитой формулировкой — «репрессивная гипотеза»[53].
Согласно его точке зрения, современные социальные институты принуждают нас расплачиваться за те выгоды, которые они предоставляют, ценою всё возрастающего подавления. Цивилизация подразумевает дисциплину, а дисциплина в свою очередь подразумевает контроль над внутренними побуждениями — контроль, который, чтобы быть эффективным, также должен быть внутренним. Кто произносит «современность», тот говорит «супер-эго». Сам автор, кажется, принимал нечто вроде подобного взгляда в своих ранних работах, рассматривая современную социальную жизнь как внутренне связанную с возрастанием «дисциплинарной власти», используемой в качестве характеристики тюрьмы и сумасшедшего дома, но также и некоторых фирм в бизнесе, школ и больниц. Дисциплинарная власть, как предполагается, продуцирует «послушные органы», легче контролируемые и регулируемые в этих видах деятельности, нежели те, что способны спонтанно воздействовать на побуждение желаний.
Здесь власть поднялась над всем как принуждающая сила. Кроме того, Фуко пришел к пониманию того, что власть не просто устанавливает ограничения, это еще и мобилизующий феномен; и те, кто подвергается воздействию дисциплинарной власти, не обязательно во всем послушны ей в своих реакциях. Власть тем не менее не только противостоит удовольствию, она может быть инструментом для производства его. «Сексуальность» не следует понимать только в качестве побудителя, который должен содержать в себе социальные силы. Это, скорее, «особенно плотная переводящая точка для отношений власти», нечто такое, что может быть использовано в качестве фокуса социального контроля через саму энергию, которую она генерирует.
Секс в современной цивилизации не загоняется в подполье. Напротив, он становится предметом постоянного обсуждения и исследования. Он становится частью «великой проповеди», вытесняя более древнюю традицию проповеди теологической. Утверждения о сексуальном подавлении и проповеди превосходства взаимно усиливают друг друга; борьба за сексуальное освобождение — это часть того же самого аппарата власти, которую она обвиняет. Был ли какой-либо другой социальный порядок, риторически спрашивает Фуко, столь настойчиво и всеобъемлюще озабоченный сексом?
Девятнадцатый и начало двадцатого века являются главным предметом внимания Фуко в его рассмотрении репрессивной гипотезы. На протяжении этого периода сексуальность и власть стали пересекаться несколькими различными путями. Сексуальность развивалась как тайна, которую предстояло затем бесконечно раскрывать, равно как и защищать. Целые кампании по осаде этого опасного феномена организовывались врачами и педагогами для того, чтобы сделать ясными его последствия. Однако ему уделялось столь много внимания, что может возникнуть подозрение, что целью было отнюдь не устранение его; задачей была просто организация индивидуального развития, как умственного, так и физического.
Таким же был и прецедент, продолжает Фуко, с многочисленными извращениями, которые подвергались каталогизации психиатрами, врачами и другими специалистами. Эти разнообразные формы отклоняющейся от нормы сексуальности были и открытыми для публичной дискуссии, и возводимыми в принципы классификации индивидуального поведения, индивидуальности и самоидентификации. Воздействие проводилось не для того, чтобы подавить извращения, а для того, чтобы придать им «аналитическую, видимую и перманентную реальность»; они «имплантировались в тела, незаметно переводились в подсознательные способы поведения». Так, в пре-модернистском праве содомия определялась как запрещенный акт, но не считалась качеством поведенческого паттерна индивида. Однако гомосексуал девятнадцатого века стал «персонажем, прошлым, историческим прецедентом», равно как и «тип жизни, форма жизни, морфология». По словам Фуко: «Мы не должны воображать, что все эти вещи, к которым прежде относились терпимо, привлекли внимание и получили уничижительные ярлыки, когда настало время отдать регулятивную роль единственному типу сексуальности, который был способен к воспроизводству рабочей силы и к тому, чтобы быть формой семьи... Именно через изоляцию, интенсификацию и консолидацию периферийных типов сексуальности отношение власти к сексу и наслаждению разветвлялось, множилось, измеряемое телом и проникающими способами поведения»[54].
Искусство эротической чувственности поощрялось во многих традиционных культурах и цивилизациях; но только современное западное общество развило науку сексуальности. Это произошло, по мнению Фуко, через соединение принципов исповеди с аккумуляцией знаний о сексе.
Секс фактически становится фокальной точкой современной исповедальни. Католическая исповедальня, указывает Фуко, всегда была средством регуляции этой стороны жизни верующих. Она представляла собою нечто гораздо большее, нежели просто место, где выслушивалась нескромная информация сексуального характера, и откровенные признания в таких проступках получали интерпретацию исповедника и самого кающегося с позиций более обширной этической системы. Частью контрреформации стала большая настойчивость церкви в вопросах регулярной исповеди, и процесс в целом интенсифицировался. Должны были сообщаться и подвергаться тщательному изучению не только действия, но и помыслы, мечтания и любые детали, касавшиеся секса. «Плотью» христианской доктрины, которую мы все наследуем и которая включает в себя единение души и тела, был непосредственный источник, побуждающий нас заниматься сексом: сексуальное желание.
