– У вас есть новые идеи, это хорошо. Но сейчас не время для экспериментов, план выпуска и так срывается, – говорит Шалтай-Болтай, мельком заглянув в листок. – Пока будем придерживаться старого порядка.
– Я хотела бы рассказать вам поподробнее. Может быть, как раз получится…
– Давайте как-нибудь потом. Мне сейчас от вас нужно, чтобы план выполнялся, а когда появится время, подумаем над оптимизацией.
Едва проснувшийся интерес к работе, крохотная доля смысла разом пропали, растворились, как крупинка сахара в кружке чая. Офис живет по странным правилам, Софья никогда их не поймет. Все это происходит не с ней, а с кем-то совсем другим. Это другая девушка вздрагивает, когда к ней обращаются по имени-отчеству, это у кого-то другого холодеют кончики пальцев, когда она слышит очередную фальшивую отговорку в ответ на свою просьбу, и уж конечно же кто-то другой неловко угощает девчонок плюшками и шоколадом, а те вежливо отказываются, будто это еда из рук прокаженной.
До конца рабочего дня Софья бесцельно бродила по коридорам, натыкалась на людей, вздрагивала и беспомощно оглядывалась по сторонам в поисках поддержки, а в ответ на нее глядел плакат: «Компания – это наша судьба!» Софье казалось, что само офисное здание – живое, что оно задает гулким эхом большого барабана общий ритм, дышит вслед, неспешно поглощает людей – одних без остатка переваривает, а других – с отвращением выблевывает вместе с рвотной массой исписанной бумаги, засохших чайных пакетиков, одноразовых стаканчиков и обгрызенных карандашей. Есть ли люди, которыми этот чертов офис может подавиться? С первых дней работы она поняла, что здесь, в офисе, так же как в клинике, есть нечто страшное, липкое и холодное, то самое, что может сожрать все самое ценное у нее внутри. Как сбежать от этого? Куда спрятаться, как вырваться?
За окном по-прежнему стучал дождь. Софья в десятый раз вгляделась в полароидный снимок и снова разревелась. Бурая мгла почти проглотила картинку, осталось только детское личико и два белых бантика. Еще чуть-чуть, еще пара дней, и уже ничего нельзя будет разглядеть. Опухшие глаза щипало, к горлу подступал кашель, по телу волнами пробегал озноб. Мысли то суетились, как восточные женщины в базарный день, отталкивая друг друга, то плыли неспешно, как облака по жаркому летнему небу. Завтра она будет выглядеть как китаец с глубокого похмелья. Что же делать дальше? Она больше так не может, у нее не осталось сил терпеть! Сказать отцу, что она отказывается работать в этом чертовом офисе, что больше никогда в жизни не переступит его порога? Но тогда… тогда снова ледяной кабинет. Нет, уж лучше сидеть тихо, как мышка, за своим столом и делать вид, что работаешь. Может быть, со временем выход найдется. Она что-нибудь придумает, почувствует, что-то поймет. Может быть… А если нет? Так теперь и будет до конца жизни? Ей вдруг стало страшно, панически страшно, как бывает, когда стоишь на краю небоскреба и смотришь вниз, и безотчетно хочется крепко схватиться руками за перила и ни за что их не отпускать. Она крепко обняла себя руками и сжалась в маленький плотный комок. Дрожь потихоньку унялась, и Софья задремала.
Ей снилось, что она лежит на дне глубокого колодца, где-то очень высоко мерцают звезды, а вокруг темно и необыкновенно спокойно. В чистом и свежем воздухе разносится мягкий, приятный перезвон крохотных колокольчиков – динь-динь-динь, дон-дон-дон. И больше некуда падать, можно просто лежать и смотреть вверх, и вокруг растекаются, укрывают мягким облаком блаженство и покой. Где-то внутри родилось тепло, наполнило тело пронзительным звенящим потоком до самых кончиков пальцев. Мир вдруг стал больше, шире и раскрылся навстречу. Она почувствовала себя легкой, как пушинка. Поток усиливался, рвал изнутри тонкую плоть реальности, наполнял каждую клеточку тела радостным напряжением. Сейчас, еще миг, еще мгновение, еще одна тысячная доля секунды, и она взлетит ввысь. Мелькнула мысль: «Где я? Что со мной?» Поток оборвался, не дотянул до самой высокой ноты, отступил, скатился вниз, сильно забилось сердце, стало частым дыхание.
Софья очнулась и села на диване. В глубине живота еще пульсировало тепло, дождь за окном утих и убаюкивающе ронял редкие капли. Темно, хоть глаз выколи… Она нащупала выключатель абажура, переключила несколько раз. Бесполезно, похоже, лампочка перегорела. Она поднялась и на ощупь включила настольную лампу. По полу из-под окна растеклась мутная лужа. Софья открыла окно и вдохнула полной грудью холодный влажный воздух. Бесцветные коробки соседних домов окутала темнота. Значит, уже совсем поздно. Она машинально собрала тряпкой воду с пола, выжала за окном. В голове звенела приятная пустота, будто там кто-то прошелся шваброй, смыл с пеной все неприятные воспоминания, стер засохшие пятна обиды, разогнал пыльные облака суетливых мыслей.
Спать совсем не хотелось. Софье было удивительно хорошо, и захотелось вдруг сделать что-то осязаемое, запечатлеть, как на фотокарточке, если не каждое мгновение странного сна, то хотя бы самую маленькую его капельку, хотя бы смутный оттенок ощущений, чтобы однажды зацепиться за него и, как за ниточку, вытянуть весь восхитительный, пугающий, с ума сводящий поток.
Она уселась за стол, руки заработали сами по себе, словно они все еще были в том сне, удивляя свою хозяйку. Сначала из беспорядочной кучи на столе руки откопали кусок белого глянцевого картона в тонкую, едва заметную серебристую полоску (от изысканной упаковки какой-то дорогой маминой покупки). Потом рядом оказался старый ластик с нарисованным Дон Кихотом (сувенир из давней испанской командировки отца), искусственный зеленый листик (случайно оторвала у цветка в подъезде и спрятала в сумочку, пока никто не увидел) и лист со сметным отчетом (делала на обратной стороне какие-то отметки и прихватила домой).
Последними легли в ладонь любимые ножницы, старинные, тяжелые. Витиеватые бронзовые ручки, украшенные крохотными бабочками, приятно холодили кожу. Из картона Софья вырезала ровный прямоугольник. Потом взяла канцелярский нож, аккуратно отпилила у ластика верхний слой с картинкой. Вытащила из подставки несколько карандашей и начала делать набросок прямо на картоне, потом передумала, достала из ящика несколько чистых листов бумаги и рулон клеящейся фольги.
Карандаш выводил на бумаге изящный силуэт, делал несколько штрихов, и скомканный листок летел на пол. Софья ловила ощущение потока, чувствовала, как, неведомый и потусторонний, он преломляется через ее ладони и глаза, как луч солнца – сквозь цветное стекло. Стоило ей сделать фальшивое движение, дыхание потока становилось слабее, она в испуге отбрасывала листок и хваталась за следующий. Пока руки работали, она никак не могла отделаться от мыслей о Ванде. Дурные, мелочные, детские фантазии – она гнала их прочь, но они возвращались. Вот на Барракуду падает открытая банка с тонером, она становится похожей на трубочиста, а длинные острые ногти мешают ей оттирать глаза. Вот Ванда цепляется юбкой за край большого резака, возмущенно дергается, и под съехавшей вниз юбкой видны рваные застиранные трусы. Вот на офис нападают бандиты и берут сотрудников в заложники, Ванда бьется в истерике, а Софья ее мужественно утешает. Руки тем временем вырезали тонкие полоски фольги, орудовали карандашом и линейкой, колдовали над куском картона. Наконец, все штрихи легли, как надо, и рисунок задышал теплом, едва ли не оживал под ладонями. Софье вдруг нестерпимо захотелось поверить, что есть на свете что-то сильнее Ванды, Шалтая-Болтая, офиса, сильнее отца. И это «что-то» – извечно родное, только давно забытое – на ее стороне. Иначе, разве было бы ей сейчас так хорошо?
