и Пьер-Эмманюэль начал действительно вести себя с заносчивостью мастера спорта — в баре с притворной развязностью он всякий раз, когда Анни проходила мимо, задевал ее по попе, спинным мозгом чувствуя на себе взгляды окружающей черни, которая смотрела на него с беспомощным восхищением; и он снисходительно подмигивал Виржилю Ордиони, который нервно хихикал, сглатывая слюну, и похлопывал его по спине, как ребенка, которому подарили частичку мечты и которой ему придется удовлетвориться, так как большего он уже не получит. Матье и девушкам иногда казалось, что они попали на ночное шоу, которое разыгрывалось лишь на потребу публике, и они аплодировали и кричали «ура!», а Пьер-Эмманюэль, весь в поту, выскакивал на мгновение из комнаты, бросал на них разъяренный взгляд и снова убегал в спальню; они смеялись до упаду, и, когда вымотавшиеся плотскими утехами развратники затихали, Матье с девушками целомудренно засыпали, погружаясь в непорочный, словно охраняемый от греха обнаженным лезвием меча, сон. Но охраняющего их меча они, конечно, должны были рано или поздно лишиться, и в один из вечеров это и произошло. Матье лежал на боку, повернувшись к Изаскун, и снова она прошептала что-то по-испански; он чувствовал ее глубокое дыхание и различил в темноте блеск глаз и улыбку, которые напомнили ему Жюдит Аллер; но только теперь он жил в выбранном им самим мире, в мире, который выстраивал камень за камнем, и теперь его ни в чем нельзя было обвинить; он медленно протянул руку и дотронулся до щеки Изаскун; она поцеловала его в запястье, потом в губы и, прижавшись животом к Матье, ногой привлекла его к себе; она целовала его страстно, и Матье таял от ощущения благодарности и красоты, погружаясь в прозрачные воды крещения, воды священные, воды извечной непорочности; и когда все случилось и он откинулся на спину, Изаскун к нему прижалась, а он увидел, что Аньес, опираясь на локоть, на них смотрела. Он повернулся к ней, улыбаясь, и она поцеловала его, целовала долго, а потом слизнула слюну с уголков его губ и кончиками пальцев нежно коснулась его век так, как благоговейно прикрывают глаза покойнику, и Матье отошел в сон под ее легкими прикосновениями.
~
— Анни, займись пока баром. Ты сняла кассу?
Анни протянула Матье дневную выручку, которую он положил в небольшую железную коробку. Он открыл ящик и достал оттуда внушительных размеров пистолет, который заткнул за пояс таким ловким жестом, будто это было для него привычно.
— Теперь пойдем.
Орели обомлела.
— У тебя теперь пистолет? Ты совсем с ума спятил? Ты что, не можешь утвердиться как мужик иначе? Да к тому же это просто смешно. Ты что, сам этого не понимаешь?
Смешным Матье себе не казался — как раз наоборот, но на замечание Орели он ничего не ответил, а привел лишь доводы, которые не могли ее не убедить. Бар был чертовски популярен — он притягивал клиентуру из всех близлежащих деревень в радиусе чуть ли не в тридцать, а то и во все сорок километров — бешеный успех; идея Либеро попросить официанток остаться работать в баре оказалась просто гениальной, потому что народ сюда притягивали именно они, без них ни один сумасшедший не стал бы в дождь и в гололед тащиться сюда, в ничем не примечательную деревню, чтобы выпить абсолютно такого же, как и в любом другом месте, пастиса; это было всем очевидно, и Винсент Леандри как-то заметил, что хорошо раскрученные дела — хорошая приманка для рэкета, особенно в наши дни; конечно, люди воруют испокон веков, но можно быть вором, не будучи ублюдком, а как раз в наше-то время людям воровства недостаточно, они к тому же — и мразь поганая, могут веселиться за аперитивом, целовать тебя, уходя, а через десять минут нацепить черную маску, наехать с пистолетом и грабануть кассу, а потом заснуть сладким сном и даже снова как ни в чем не бывало назавтра завалиться на аперитив, несмотря на то что вчера двинул тебе пару раз прикладом по зубам, а заодно и Анни раскрасил, просто так, из чистого скотства; и Винсент говорил об этом не как о возможном риске, а как о неизбежности — никакого саспенса, это рано или поздно произойдет, это уже, считай, факт; поэтому Винсент и посоветовал достать ствол как можно скорее. Орели закатила глаза.
— И теперь, если я правильно тебя понимаю, вам грозит не только рэкет. Вас могут убить или вы кого-нибудь убьете. Потрясающая логика. Круто! Кстати, хочу тебе напомнить, что Винсент Леандри — просто пьянчуга!
Но она не поняла. У Матье и в мыслях не было кого-то убивать, как, впрочем, и у Либеро, просто нужно расценивать оружие как отпугивающий прием, не более того; он сам не сразу уловил всю тонкость этой логики; первый раз это случилось, когда ему нужно было вывезти из бара выручку; он тогда пришел около семи вечера с заткнутым за ремень пистолетом; было полно народу; он прошел за стойку и чуть-чуть пригнулся, чтобы незаметно положить пистолет в ящик, хотя сделать это было непросто из-за толпившихся вокруг клиентов и размера самого пистолета, а Либеро заметил его ухищрения и спросил:
— Ну и что же ты там делаешь?
а Матье ответил ему шепотом:
— Ну… пушку в ящик кладу,
и Либеро с Винсентом Леандри рассмеялись; и правильно, что они над ним тогда хохотали, потому что, правда, зачем нужен пистолет, если никто не знает, что он у тебя есть? Наоборот, принцип — чтобы все о нем знали, чтобы любая рэкетирская сволочь поняла, что лучше поживиться в другом месте, где пушки нет; так что теперь вечером, когда наступала его очередь снимать кассу, Матье демонстративно вынимал пистолет из-за пояса и клал его на стойку бара, на видное место, потом спокойно убирал его в ящик, откуда доставал снова после закрытия; вот что значит отпугивание; ну хорошо — Матье применил испытанный метод — предположим, рэкетиры — это кубинцы, а мы с Либеро — Кеннеди; но Орели продолжала вздыхать и завздыхала бы еще сильнее, если бы Матье ей признался, что отпугивание отпугиванием, но он точно пристрелит, как собаку, любую падлу, которая только посмеет позариться на его бабло.
— И домой ты тоже пойдешь с пистолетом?
Матье развел руками:
— Конечно, нет. Отнесем его к Либеро.
Ему совершенно не хотелось ужинать с семьей. Родители обычно никогда не приезжали на Рождество. Это было впервые. И они настояли на том, чтобы и Орели тоже приехала, а это человек, который занимал в ее жизни все меньше места, воспринял с трудом. С начала лета он провел с ней вместе всего лишь несколько дней в октябре. Он выговаривал ей, что вместо того чтобы слетать во Францию при первой выпавшей возможности, Орели решила принять приглашение алжирских коллег съездить посмотреть руины Джемилы и Типазы, что, дескать, не хочет коллег обижать; но выходило, что теперь она приберегала свою чуткость и предупредительность для общения с людьми, с которыми была едва знакома, а не для него, кто все-таки был частью ее жизни вот уже несколько лет, а теперь он вынужден довольствоваться лишь крохами внимания с ее стороны и обидной бесцеремонностью в обращении; и вдобавок — своей поездкой в деревню к родственникам она лишает их тех дней, которые они могли бы провести вместе и которые она теперь потратит на семью, даже не предложив ему тоже поехать вместе с ней, как будто подчеркивая тем самым, что он — абсолютно чужой им всем человек. И в тот вечер, за семейным ужином в деревне, Орели о нем не думала, когда описывала родителям одно из потрясающих, но давно заброшенных мест, открытых археологами: орнаменты из доспехов, кираса с длинным плащом из бронзы, исчезнувшие с фронтонов мраморных фонтанов головы Горгоны, колоннады базилик, — она говорила о том, что ее алжирские коллеги были очень приятными, и старалась правильно произносить их имена — Мезиан Караджа, Лидия Дахмани, Суад Бузиан, Масинисса Гермат; она говорила об их самоотверженности, таланте и преданности делу, с которыми они извлекали из груды молчаливых камней оживавший на глазах у школьников город; и ребята наблюдали, как пожухлая трава покрывалась плитами и мозаикой, и представляли себе, как древний нумидийский царь проезжает на своем коне с поникшей головой, мечтая об отнятом у него поцелуе Софонисбы, и как столетия спустя, освободившись от тьмы долгой языческой ночи, воскресшие верующие теснятся у хоров церкви, чтобы услышать восходящий к лучезарному нефу возлюбивший их голос:
