Через полчаса приносят передачу. На этот раз я даже не успеваю понять, от кого. Главное – шесть двухлитровых бутылок Evian.
– Зачем вам столько воды? В палате ее негде ставить! Сдайте воду на пост и получайте по одной бутылке!
– Я все уберу, не волнуйтесь.
– Куда уберете? В палате места нет. Зачем вам столько воды?
Я не отвечаю. Воду надо убрать, а то потом не допросишься. Удивительно, но на единственную полку, выделенную мне в шкафу, я уже научилась запихивать практически неограниченное количество добра. Ставлю штакетником бутылки, маскирую их халатом. Надо позвонить мерзавцу-адвокату, интересно же, чем он так взбесил нашу эсэсовку. Тот возбужден настолько, что я не могу удержаться, чтобы его не поддеть:
– Вы за территорию-то этого заведения вышли? А то и вас, как психа, заметут.
– Я еду в офис. Завтра уйдет жалоба…
Дальше следует перечисление адресатов… Собянину, прокурору Москвы, еще бог знает куда. Зачем? Симуляция осмысленной активности?
Почему я нервничаю? Хороший вопрос. Ведь я уже поставила на этом адвокате крест. Сознательно ли он провоцировал нашу стерву, или просто куражился, или приехал в плохом настроении… А когда он был в хорошем, кстати? Что о нем думать, я же знаю, что уволю его, как только выйду из Кащенко. Мне уже ясно, какую мерзкую роль он сыграл в моем заточении… Да-да-да. Сыграл, это ясно как день. Правда, чтобы ясность наступила, пришлось оказаться тут. Но ведь она наступила, хоть и такой ценой. Как я раньше не замечала, что он чуть ли не двумя или даже тремя глазами подмигивал следователю, рассказывая ему о моей тонкой нервной организации. Даже слова помню: «Елена Викторовна же не просто так упала. Как это – просто упасть? И руку сломать, а потом и ногу? Это же не просто так, это от нервов. На вас ответственность ляжет!» Даже, думаю, ясно, зачем он это делал. Чтобы потом долго и дорого меня отсюда вызволять.
Так отчего я нервничаю? Не было бы этого инцидента – между адвокатом и стервой, – было бы что-то другое. Я же сказала себе, что провокации – часть применяемых тут методик. А вдруг в ответ на хамство, злобу, безосновательный отказ я начну рыдать, или биться головой об стенку, или наброшусь на медперсонал…
– Лен, чё они к вам сегодня привязались? А кто не пустил вашего адвоката, наша заведующая? А почему? – пристает ко мне новенькая, Галина. Ей интересно. Татьяна Владимировна показывает мне с койки глазами: «Молчи». Все почему-то уверены, что у новенькой интерес ко мне не праздный. Мне от этого тоже неуютно, но ответить себе на вопрос, а чем она, собственно, может мне так уж навредить, что такого рассказать обо мне, чтобы моя жизнь стала существенно хуже, – на этот вопрос я ответить не могу. А кругом все строят большие глаза и предостерегают: «молчи». У нас что, уже у всех тюремный синдром развился?
Иду в «курительно-какательный салон». Там – блондинка из моей палаты, та самая, что давеча рассказывала про «падающих старух», не подозревая, что это современный Хармс… Все больше убеждаюсь, что она тут лучшая: острое чувство юмора, невероятная доброта, прикрытая матерком, удивительная стойкость. Ксения тоже на экспертизе, не знаю за что, знаю только, что тоже уголовка. Мать троих детей: пяти лет, трех и пятимесячного.
Курим, травим анекдоты. Кто-то перемывает кости одной больной, скажем, Тамаре Петровне. Тамара Петровна – бывшая гаишница, медсестрам отдает честь, порой что-то бормочет себе под нос, а порой бросит такое меткое и смешное замечание, что сразу сквозь мутные бледно-голубые глаза проступает личность, характер. По крайней мере, он был. Остался ли сейчас – непонятно.
Ксюха пересказывает рассказ гаишницы. К той, как выяснилось, приходила свекровь, чтобы повезти ее в ресторан… Тамара Петровна ждала, настроилась, а свекровь возьми да и заявись с бородой! Тамаре Петровне стало так стыдно: как же они в ресторан поедут на метро, раз свекровь с бородой? Срам-то какой! Куда ж в ресторан, если свекровь с бородой, как мужик, заявилась? Пришлось им в ресторан ехать на такси, а это такие деньги…
Все катаются со смеху… Грех, конечно, но ведь смешно, не удержаться. И вдруг я вспоминаю свой первый день:
– Девки, я только сюда поступила, хожу еще как чумная, ничего не соображаю, в первый день по отделению. Ко мне Тамара Петровна подходит и говорит: «Надо же, вылитый отец!» А я действительно на отца похожа, не на маму. Я ей обрадованно, на полном серьезе: «Вы моего папу знали?» – а она мне: «А то! На прошлой неделе вместе на кухне у вас пили. В двадцать втором доме». Я ей говорю: «Мой папа умер двадцать лет назад», а она: «Да ладно, не гони…» Потом ущипнула меня за задницу со словами: «Маленькие женщины такие сексуальные», – заканчиваю я рассказ под общий хохот.
– Ты, мля… с этой… С Галькой… Поосторожнее. Не говори при ней ничего лишнего. Ее специально подсадили. Я думаю, именно из-за тебя. Чтоб им докладывать, что ты делаешь, а главное, что говоришь, – втолковывает мне «Хармс». Я не думаю, что Гальку «специально подсадили», но что стучит – это очевидно. Причем, скорее всего, даже не ради какой-то цели. А так просто, чтобы чувствовать свою близость к власти. Наверное, это и есть самое верное и простое объяснение.
– Нет, специально, – настаивает «Хармс». – Тут просто так ничего не бывает.
Ну даже если и специально, какая разница? Или не специально, а у бабы просто словесный понос, то какая разница? Тоскливо…
В палате новенькая разговаривает по телефону, не замолкая, уже с обеда. Зачем-то объясняет, почему ей не удалось привезти с Даниловского рынка капустки квашеной и огурчиков солененьких. Просит кого-то привезти ей капустку, но тут же сообщает, что на следующий день пойдет на рынок еще раз и тогда уже непременно купит капустку… По палате разбросаны ее вещи: пальто, зимние сапоги, свитера. В шкафу – ее же чемодан. Вспоминаю воду, которую некуда ставить, и две свои футболки на полочке в углу.
Наговорившись, Галина отправляется с Ксюхой-Хармсом в туалет покурить. Приходит, садится за стол, берется за телефон, одновременно выясняя, чьи это на столе конфеты «Птичье молоко». Принадлежность конфет установить будет трудно, потому что Галина доедает уже предпоследнюю. Тут же снова поднимается, направляясь в туалет курить. Прихватывает меня, а я, в свою очередь, и «Хармса». В туалете мы с «Хармсом» выкуриваем по сигарете и тихонько линяем, пока Галина вяжется с разговорами к сидящей на корточках наркоте. Галина на наше исчезновение не реагирует, но в палату возвращается, к сожалению, быстро. Раздевается, по ходу дела рассказывая нам услышанное в ванно-курительном сортире, натягивает черную кружевную сорочку на бретельках, которые врезаются в ее упитанные, с хорошими жировыми отложениями, плечи, накидывает черное кимоно. Садится к столу, съедает несколько конфет. Сообщает, что без чая конфеты не в радость, и идет к сестрам за кипятком, спрашивая попутно, нет ли у меня кофе.
У меня есть кофе… Галина тормозит, сыплет в кружку кофе и отправляется в сестринскую. Получив кипяток, заруливает в палату за сигаретами и, прихватив в качестве слушателя проходящую мимо по коридору женщину из неизвестной палаты, снова отправляется на перекур. Возвращается, ложится в постель.
