– Сквозь века на века, навсегда, до конца: Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
– Александр Ксенофонтович! Да что же это такое? Эти ж бандеровцы убьют его!
– Конвой! Наведите порядок!
Но конвойный то ли не слышит, то ли не хочет слышать.
* * *
По трапу из трюма поднимается Елена Ивановна, тяжело отдуваясь:
– Фу! Напердели, как кони!
Достает пачку «Беломора», закуривает. Откуда-то, как черт из табакерки, выныривает Павел, теперь он в широченных клешах и застиранной тельняшке.
– Папиросочкой не угостите?
– Свои надо иметь, – басит бригадирша, но пачку протягивает.
– Мерси, – парень выковыривает две папиросы, прячет за ухом. – А я вахту отстоял и – гуляй, Паша!
– Вот и гуляй.
– А может, ето? За счастливое плавание?
– Сливай воду, парень!
Павел замечает Марусю:
– Скучаем?
– Нет, нисколько!
– Может, ето – спрыснем?
– Что – спрыснем?
– Ну, ето – сбрызнем?
– Куда?
– Ну, вмажем?
– Чем?
– Что ты мне падежи склоняешь? Я ж тебе русским языком говорю: погода шепчет, счас бы самое то и – кранты!
Маруся морщит лоб, силясь понять чудаковатого парня.
– Мне дядя Петя ничего про кранты не говорил. Наверное, завтра покажет.
– У, село! Понаехали! Городским не пройти!
Маруся смотрит ему вслед с полным недоумением.
* * *
Начальник конвоя и Клавдия на полу, на матрасе, сброшенном с кровати, неутомимо и монотонно, словно выполняя задание, занимаются любовью.
Молодой конвойный спит в вагончике, раскинув руки, разметавшись, стонет: ему снится Верка, она с ним, и ему так сладко, сладко, сла-адко…
В своей каюте спят шкиперские дети. Лицо Верки, спокойное, обрамленное светлыми волосами, может показаться красивым и по-детски чистым.
Кузьма спускается в машинное отделение, садится к столу, пишет. На его змеиных губах играет улыбка удовлетворения.
В темной, ничем не освещаемой рубке Дворкин уговаривает Марусю идти спать, но она еще полна впечатлениями, выходит на мостик, смотрит на корабль, освещенный огнями; ей кажется, что там днем и ночью кипит какая-то необыкновенная жизнь, но и там в тесных кубриках спят матросы, а бодрствуют только кочегары в машинном отделении да вахтенные в ходовой рубке.
* * *
Раннее утро. Из своей избушки выходит бакенщик, меняет шары и треугольники на мачте. Новое их расположение означает, что порог открыт.
Капитан в кителе, глухой ворот которого обернут горловиной свитера, тянется к рукоятке звукового сигнала. Мощному гудку вторит таежное эхо.
На барже-тюрьме одни зэки под надзором конвойных опорожняют параши за борт, другие разводят огонь в полевой кухне, готовят кипяток.
Шкипер опускает длинную рейку с делениями в палубное отверстие, вынимает, озабоченно смотрит на мокрый след, которой занимает несколько пятисантиметровых делений. Шкипер озабоченно качает головой.
Маруся уже на ногах. Она идет вдоль борта, потом нерешительно останавливается. Ей хочется увидеть Диму, но она сдерживает себя: нельзя же быть такой бессовестной.
Она смотрит на близкий берег, и ей становится грустно и тревожно. Зеленые луга с их запахами трав и цветов теперь надолго отдалены от нее водой, уже не побегаешь просто так, когда захочется. А впереди Север. Как он встретит ее, чем?
Неожиданно раздаются топот ног и крики. Маруся оборачивается и видит, что прямо на нее бежит Кузьма с округлившимися от ужаса глазами и черной ямой рта:
– Петр Николаич! Он меня убить хочет!
За Кузьмой гонится Павел с ножом в руке:
– Попишу падлу!
Маруся в страхе прижимается к перилам. В дверях шкиперской надстройки появляется Дворкин в кальсонах и с ружьем в руках. Кузьма и его преследователь проносятся мимо.
– Сучара! – кричит Павел. – Что ты там про меня успел написать?
Кузьму спасает то, что он знает лихтер как свои пять пальцев, он ловко, по-заячьи, обегает кнехты, лебедки, бочки, штабеля.
Андрей появляется на пути Павла как-то совершенно неожиданно, и так же неожиданно и молниеносно происходит все дальнейшее: нож вылетает из руки Павла прямо за борт, а сам он прижат к палубе, распростерт на ней с заломленными к самым лопаткам руками.
– Ему же больно! – кричит Маруся, но кто ее слышит?
– В шакшу! – гремит голос Дворкина. – В шакшу его!
Вдвоем с Андреем они уводят Павла на корму, а Маруся, сбегав за бинтом, перевязывает Кузьме руку. Дима следит за ее действиями, словно студент на операции знаменитого хирурга.
– Се с сего? – от волнения Кузьма шепелявит. – Се я ему сделал?
– Как же ты теперь писать будешь? – злорадствует появившийся Дворкин.
– Се писать? – Глубоко посаженные глазки Кузьмы начинают бегать независимо друг от друга.
– То и писать, – Дворкин держит паузу, как мхатовский актер. – Объяснительную: что произошло, почему кочегар напал на тебя с ножом.
– А-а! – На губах Кузьмы появляется слабая улыбка. – Это я и левой могу!
* * *
За два захода – с лихтером и баржей-тюрьмой – караван преодолевает порог и вот уже учаливается на нижнем рейде, готовится в дальнейший путь.
На барже уже вовсю работают насосы-качели. Конвоиры выпускают из трюма по четыре зэка, разводят их по клеткам, запирают замки. Зэки поначалу раскачиваются неохотно и медленно, но поневоле увлекаются, вода хлещет по лотку за борт.
Сверху, из горлышка порога, появляется белый агиттеплоход, переделанный из трофейной баржи-самоходки. В его помещениях есть кинозал и магазин, а снаружи он обвешан лозунгами. На крыше рубки большой потрет Сталина; генералиссимус словно сам, лично, плывет по великой реке.
Из рупора громкоговорителя, установленного на прожекторе, гремит песня «Не бывать войне-пожару! Не пылать земному шару!», а затем призыв:
– Внимание! Внимание!
Рыбаки выстраиваются вдоль борта в несколько рядов, с интересом и любопытством смотрят на белый теплоход, ждут представления. И только в глазах Маруси мелькает страх.
Над рейдом звучит хрипловатый, с искусственным акцентом, голос:
– Товарищи работники речного транспорта и рыбной промышленности! Товарищи капитаны, штурмана, шкипера и матросы! Товарищи бригадиры и мастера лова! Товарищи повара и кочегары! К вам обращаюсь я…
