И арабы продолжали курить, глядя прямо перед собой, строгие и печальные. Многие из них часто вдыхали запах роз или гвоздик, которые держали в руках, или потягивали черный кофе. Но внимательные спокойные лица не улыбались и не выражали ни малейшего нетерпения.
– Когда же начнутся танцы? – собственный голос прозвучал для Риккардо как будто издалека, будто кто-то другой говорил его устами.
Пение вдруг оборвалось, и мальчик, весь в белом, заново наполнил чашки.
Риккардо отложил трубку и отпил кофе.
– Что это за штуку я курил? – спросил он Сальваторе.
– Пустяки… это киф… слабая замена гашиша. Гашиш для большинства арабов чересчур дорог, – небрежно ответил кузен.
Музыка возобновилась. Риккардо внимательно присмотрелся к инструментам: был тут странный, с одной струной инструмент, сделанный из черепахового щита, затем бамбуковая флейта и два барабана, которые собственно представляли собой глиняные глазированные кувшины – один из них был зеленый, другой синий, – у которых дно было выбито и отверстие затянуто кожей.
Но вот женщины задвигались, и одна из них встала, улыбаясь. Была в ней какая-то грубая красота: большие глаза, очень густо подведенные, правильные черты. Но как могла она танцевать при такой тучности? Впрочем, танцем это навряд ли можно было бы назвать. Танцевала не женщина, а тот излишек плоти у нее на груди, на бедрах, который поднимался и двигался, как волны морские. Иногда она поворачивалась спиной к публике или откидывалась назад, показывая обнаженные груди.
Сальваторе зевал и, наконец, не выдержал, направился к высокому арабу, стоявшему невдалеке. Действительно, тот оказался Али Хабибом, хозяином. Он учтиво, хотя и с видом превосходства, как показалось Риккардо, выслушал то, что говорил Сальваторе.
Потом сделал знак одному из музыкантов. Тот вышел. Сальваторе вернулся.
– Есть еще одна особенная танцовщица, за ней послали.
Танцевавшая женщина вернулась на свое место. Музыканты перешли на другой, более легкий мотив. Барабанная дробь участилась. По предложению молодого араба, Риккардо снова набил свою трубку, и снова тонкая дымка затянула все предметы.
– Вот! – взволнованно крикнул Сальваторе.
Впереди полукруга гурий, освещенная светом факелов, появилась женщина, с головы до ног завернутая в шелковое покрывало темно-красного цвета. Она медленно продвинулась на середину и вдруг быстрым движением стянула вокруг себя складки своего покрывала так, что отчетливо обрисовались все линии ее тела. Это было сделано так искусно, что кругом пошел шепот одобрения.
Лица арабов впервые оживились. Они нагнулись вперед, улыбаясь, смотрели на темно-красную фигуру и издавали восклицания восторга и удивления.
– Али Хабиб говорит, что она танцует иногда перед беем; в Константинополе получила изумруд от самого султана; объездила весь свет, – пояснил Сальваторе. – Я хотел бы, чтобы она задвигалась – стоит как мертвая.
Они ожидали, стараясь найти хотя бы признак жизни, напряженно вглядываясь.
Наконец! Закутанная в саван фигура затрепетала. Шевельнулась, нагнулась, заколыхалась, – сначала медленно, как трава при первой ласке предрассветного ветерка. Казалось, мумия медленно пробуждается к жизни. Казалось, даже ткань, которой она была одета, меняет оттенок: тусклый темно-красный на более яркий.
Риккардо смотрел, зачарованный. Она не танцевала в европейском смысле слова, но в каждой позе, в каждом движении ее гибкого тела было энергии и порыва не меньше, чем в вихре самой дикой тарантеллы. Музыка звучала громче. Ярко-красная ткань мерцала как пламя, колебалась, то казалась совсем прозрачной, то становилась плотной.
Возобновилась пляска плоти. Но теперь это была не инертная колыхающаяся масса, а человеческое тело, владеющее всеми мускулами и выражающее все оттенки страсти. Риккардо вспомнилась легкая зыбь, какая проходит по телу змеи, когда она медленно подвигается вперед. Вдруг – проблеск – края ткани разошлись. Сомкнулись. Снова разошлись и снова сомкнулись. Как губы, то раскрывающиеся, то сжимающиеся. Арабы вытянули шеи, нагнулись вперед. Покрывало снова раздвинулось и упало. Она стояла полунагая, от подбородка до бедер обнаженная. Риккардо почему-то обратил внимание на синюю жилку на одной груди и на сверкание бриллиантов широкого ожерелья на шее.
А голова, откинутая назад, по-прежнему была закрыта.
Барабаны отбивали бешеную дробь, пенье женщин звучало как мольба, как заклинание. Танец плоти продолжался. Змея это? Женщина? Или то и другое вместе? Хорошо, что она закрыла себе лицо. Тело ее качалось, извивалось, вздрагивало, словно огонь пробегал по нем. Руки в тяжелых браслетах двигались неустанно, пальцы волновались в собственной пляске.
Риккардо не мог больше выдержать. Он не различал уже – его ли это кровь пульсирует, или дробь барабанов отдается у него в жилах.
«Мабрука! Мабрука!» Голоса звучали хрипло. Какое-то безумие охватило всех. Риккардо видел, как сидевший впереди него араб, не помня себя, весь поддался вперед и бросил танцующей что-то, сверкнувшее на лету. Пелена дыма почему-то стала гуще, незаметно слилась с красной тканью танцовщицы, стала плотной, обняла его, задушила. Он потерял сознание. Музыка оборвалась.
Очнулся он нескоро, очень сконфуженный.
– Лучше тебе? – сочувственно спрашивал Сальваторе. – Этот киф оказался тебе не по силам.
ГЛАВА IV
На следующий день было воскресенье. Риккардо проснулся с тяжелой головой. Ему снились странные сны: он бежал за танцовщицей; бесчисленное множество дверей распахивалось перед ним и закрывалось снова; он старался поймать ее и сорвать с нее покрывало. Но она уклонялась, и каждый раз, как он настигал ее, развевающаяся шелковая ткань обвивалась вокруг его шеи, душила его. Преследовала все время барабанная дробь.
Сальваторе тоже, видимо, спал плохо: он явился к завтраку с опозданием и в молчаливом настроении. Не в духе был и Сицио Скарфи. Он постоянно подливал себе белого вина из стоявшего подле него графина и пил вино, не разбавляя его водой, как это принято у трезвых сицилийцев, а после завтрака, за кофе, выпил рюмку коньяку. Риккардо несколько раз старался встретиться с ним глазами, но Сицио быстро отводил взгляд.
– Что ты собираешься делать сегодня, малютка? – спросил он младшую дочь.
– Меня пригласила к себе Грация де Анжелис, папа. Сегодня день ее именин, и у них будет перевод.
– Сколько раз я говорил вам, чтобы вы не имели никаких дел с здешними сицилийцами, если не считать тех, кого я сам привожу сюда! – вспылил вдруг Сицио.
– Но Грация училась вместе с Аннунциатой, – мягко пояснила Джоконда.
– Что это за люди? Я ничего о них не знаю, – проворчал отец.
– Сам де Анжелис умер, остались синьора и 6paт ее, он служит в тунисском банке.
– Ну хорошо, хорошо, на этот раз беда невелика, но есть много сицилийцев, от которых надо держаться подальше. Осторожность никогда не мешает.
