Книга Царский каприз - Александра Соколова

Государь был чрезвычайно взволнован этим тяжелым эпилогом своего увлечения, и у него едва хватило силы взглянуть на скончавшуюся Марусю. Он поручил великому князю Михаилу Павловичу принять на себя заботы о должном погребении ее, а также о судьбе остававшихся после нее брата и совершенно растерявшейся, полупомешанной от горя матери.

Последняя сознавала ту роль попустительницы, которую она согласилась принять на себя в судьбе дочери; она понимала, что от нее зависело сохранить Марусю, и стояла у ее гроба без слов, почти без слез, полубезумным, пристальным взглядом всматриваясь в страдальческое личико почившей.

По приказанию императрицы Александры Федоровны были опустошены все ее личные цветники, и гроб Маруси Кокошкиной весь утопал в цветах; ими же было засыпано все дно отверстой глубокой могилы.

Великий князь Михаил Павлович с истинно отеческой заботливостью устроил дальнейшую судьбу брата Маруси, а ее мать, вся ушедшая в свое глубокое, беспросветное горе, уже ни в чем не нуждалась, кроме тщательного и умелого медицинского ухода. В ту минуту, когда стали опускать в могилу ее столь рано угасшую дочь, она порывисто двинулась к могиле и непременно бросилась бы на ее глубокое, усыпанное цветами дно, если бы не была ловко схвачена сильной рукою адъютанта великого князя Михаила Павловича, барона Остен-Сакена, сопровождавшего своего августейшего начальника, который пожелал лично проводить прах усопшей до ее мрачного новоселья. Отведенная заботливо от могилы дочери, Кокошкина решительно не согласилась оставить кладбище до той минуты, когда могила была совершенно засыпана землей, и тут только, словно поняв свою потерю, растерянно оглянулась кругом и робким, заискивающим голосом проговорила:

— Я завтра опять сюда приду!

Но это посещение не могло состояться, так как несчастная мать, заболевшая острым психическим расстройством, на другой день уже была в лечебнице знаменитого психиатра, куда была помещена за плату, внесенную лично великим князем Михаилом Павловичем.

Директор лечебницы подал легкую надежду на выздоровление больной, но это не исполнилось, и больная стала доживать свой век среди умелого и усердного ухода лечебницы.

Что касается ее сына, молодого кадета, то он приводил в отчаяние начальство того корпуса, которого великий князь наградил таким ни на что не способным юношей.

Весь этот эпизод воскрес в памяти императора Николая Павловича, когда его брат рассказал об истории Несвицкого и Лешерн. По его лицу во время молчания пробегали тени, и, наконец, он произнес:

— Ты прав был, Миша, придав такое серьезное значение всей этой истории с дочерью славного героя, генерала Лешерна. Велика ответственность, какую принимают на себя все, так или иначе влияющие на чужую жизнь!.. Но после всего тобою сказанного тревожно встает в уме вопрос: найдет ли эта молодая девушка счастье в своем браке с этим князем Несвицким?..

— Это уж их дело! — повел плечами великий князь. — Я пошел навстречу решению, принятому самой матерью и сообщенному мне ею же лично… Не думаю, чтобы она сама глубоко верила в счастье дочери, но раз иного выхода нет…

— Что вы от нас ушли, как заговорщики? — раздался мягкий голос императрицы, и ее обаятельная фигура выделилась на темном фоне полуоткинутой портьеры. — Что с тобой? Ты как будто грустен или недоволен чем-то? — обратилась она к своему царственному супругу. — Сегодня, когда нашему Саше стало значительно лучше, я ни одного грустного лица не потерплю. Я слишком счастлива сама и хочу, чтобы все были счастливы со мною вместе! И для начала в сторону двери. Ты позволяешь? — спросила она государя. — Я знаю, что в твой державный кабинет никому нет входа, но сегодняшний день, день выздоровления вашего дорогого Саши, должен быть исключением для всех и для всего!.. Ведь я права?.. Да?.. — И, не дожидаясь ответа, императрица вновь обернулась к двери и повторила свое приглашение.

Кабинет государя мгновенно наполнился веселой и блестящей толпою.

Государыня не терпела одиночества. Ее всегда сопровождали и дежурная фрейлина, и неотлучно находившаяся при ней графиня Г., и целый штат обожавшей ее придворной молодежи.

— Вот что мы решили на общем совете! — оживленно заговорила она.

— Послушаем и обсудим! — рассмеялся государь, поочередно целуя миниатюрные ручки императрицы.

— Нет-нет, только слушать можно, но обсуждать нельзя!.. Все решено окончательно и бесповоротно!.. Начинается с того, что графиня Лаваль должна быть приглашена к нам на интимный завтрак, и ты должен лично поблагодарить ее за ее милое внимание… Затем, по выздоровлении Саши, графиня вторично будет завтракать у нас, и Саша сам поблагодарит ее!.. Затем…

— Нет уж, «затем» ровно ничего не будет, иначе я положительно взбунтуюсь! — возразил император. — Графиня Лаваль за одним завтраком… графиня Лаваль за другим завтраком… расшаркиваюсь перед графиней я, расшаркивается перед нею мой сын… Положительно в моем дворце слишком много Лаваль… Все хорошо в меру!

— А разве ты можешь меня не слушаться? — подчеркнула императрица слово «меня».

— Могу… в этом случае положительно могу.

— А если я хорошенько попрошу тебя… как следственно попрошу?.. — спросила государыня, до конца своей жизни никак не могшая поладить с русским языком и особенно дурно говорившая по-русски именно тогда, когда она старалась говорить получше.

— И если «как следственно» попросишь, все-таки откажу! — рассмеялся государь. — А если настаивать станешь, разведусь с тобой! Все я вынесу безропотно, пред всем преклонюсь, все стерплю, но перед присутствием графини Лаваль возмущусь!

— Но почему же так? — серьезно спросила императрица.

— Да потому, что на всякое терпение есть границы, на всякое правило есть свое исключение, а графиня Лаваль — именно и «граница», и «исключение».

Все рассмеялись в ответ на эту оригинальную бутаду, и в огромный роскошный кабинет императора вместе с золотым лучом заходящего солнца отзвуком живого веселья ворвался аккорд светлой, беззаботной радости.