Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
До полудня бродили Дойтен с Качем по Граброку. Из Молочной слободы перешли в Стрелецкую, где Кач махнул рукой и показал Дойтену лесочек за околицей, в котором место гибели бортника обнаружилось. Перебрались через речку Дару, разделяющую город на две части, по камням и мосткам у самых северных ворот. Заглянули в Суконную слободу, добрались до будки сапожника, который как раз теперь лежал одним из трупаков в мертвецкой под ратушей, осмотрели ее со всех сторон, поковыряли ножом пятна крови. Переговорили с едва стоявшим на ногах хмельным плотником в Колесной слободе, расспросили его о страшном призраке, который не только при нем лицо тихого старичка перекосил, но вроде бы и вопросы оторопевшему мастеру задавал: верит ли он, плотник-колесник, что если к выгнутому им колесу привязать человека да катить его шесть сотен лиг от Тимпала до Тэра, то он и на полпути еще жив будет? Посмотрели то место, где был убит первый из ночных дозорных, потом зашли на Пекарскую улицу, где Дойтен прикупил сверток горячих пирогов с кашей, которые они вместе с Качем тут же и употребили, запивая кушанье один вином, а другой молоком, купленными у лавочника, что красил ставни на своей лавке. Весь город прихорашивался, и хотя раздраженной руганью странную парочку из бравого храмового старателя в мантии и щуплого мальчишки окатывал каждый второй горожанин, предстоящий праздник чувствовался. Особенно на том самом тракте, по которому вскоре должна была пройти толпа паломников из Граброка в ближний Гар.
Однако осенний день добрался до полудня и пополз к вечеру, и набивший живот пирогами Кач вдруг спохватился и начал уже хныкать, что пора бы ему и вернуться в трактир, иначе перепадет ему от отца пара горячих, когда Дойтен остановился у домика на самом краю Кузнечной слободы и подмигнул Качу, который явно подумывал, как бы сбежать от утомившего его палача:
– А теперь, парень, подожди меня здесь. Надо мне кое-кого навестить. Три года не заглядывал. А будешь умницей – и от отца тебя прикрою, и дам тебе подержаться за рукоять моего меча.
Сказал это и двинулся к калитке перед подвядшим цветником, отмечая, что запустила что-то фасадную красоту своего жилища его старая подруга. Соскучилась, наверное. Ничего, увидит Дойтена – враз расцветет. Ну или самое позднее, через час.
– Так это… – нерешительно вымолвил в спину усмирителю Кач. – Нет ее.
– Как это нет? – удивился, оглянувшись, Дойтен. – Куда же это она девалась? Дом-то есть?
– Есть, пока, – заблестел глазами и зашмыгал носом Кач. – На продажу выставлен. А деток, их двое было, дед с бабкой, что по ее умершему мужу, в деревню забрали. А сама вдова… Так она и была той бабой-молочницей. Ее как раз и взял зверь. Сразу после бортника. Вот здесь, напротив дома, кровью все было залито. А нашли ее у ратуши, как и прочих.
Замер Дойтен. Посмотрел под ноги на серый камень, истоптанный за тысячу двести восемьдесят лет так, что и соринки тобой оброненной не узнаешь. И следов крови уже нет. Ни взлететь, ни головы поднять. Сунул руку в кисет, в котором не порох лежал, а леденцы для чужих деток. Закашлялся, отвернулся. Бросил глухо:
– У меня тут кое-что есть для тебя, Кач. Для тебя, братца твоего и для сестры вашей. Для Иски. Ну, можешь и с дурачком вашим, с Амаданом, поделиться. Только если не передашь никому, а в одну харю высосешь – не прощу. Но прежде еще одно дело. День уж за полдень повалился, отведи-ка меня к Цаю. Знаешь, где он живет? Кто там у него остался?
– Жена Олта и дочь Ойча. – Кач не спускал глаз с кисета на поясе Дойтена. – Я думал, порох там у тебя… А Ойча маленькая еще. Ей восемь, кажется. Они тут недалеко. В Кожевенной слободе. Там как раз рядом второго дозорного зверь задрал. Я покажу. Пойдем?
– Пойдем, – снял с пояса и протянул мальчишке кисет Дойтен. – Еще какие вопросы будут?
– А тебя имни кусали? – затаил дыхание Кач. – Ну, которые в зверей оборачиваются? Правда, что тот, кого укусят имни, сам становится имни? То есть если бы Цай выжил, то сам стал зверем?
– Меня имни не кусали, – признался Дойтен. – Но никто из тех, кого кусали, сам имни не становился. Не верь россказням. Тут как с укусом собаки. Может грязь попасть, может бешенство случиться, если имни бешеный. Да, и люди, случается, бесятся. Но если ты не имни, то имни не станешь. Хотя другая беда есть.
– Какая же? – замер Кач.
– Обычно имни кусает так, что лечить не приходится, – проговорил Дойтен. – Убивает он одним укусом.
Дом Цая стоял в самом конце улицы кожевников. Там, где уже белел поднятый бургомистром вокруг города частокол. И то сказать, судьба не выбирает. Отец Цая был скорняком, а сын стал стражником. Оттого и чаны для кож у его дома пылью покрылись. А вот кусты орешника вымахали так, что и частокол за ними едва разглядишь, по другой причине. Пил Цай. Страшно пил. А отчего пил, теперь уже не упомнишь. Хотя что-то такое Дойтен припоминал, когда три года назад Цай просил у него денег взаймы… Невелика была заимка, два десятка медяков, в другой раз Дойтен послал бы прощелыгу куда подальше, но слезы остановили. Редко он видел, чтобы воин плакал. Трезвым плакал. Пьяным, помнится, Цай всегда веселился. Пока его ноги держали.
Олта открыла сразу. Она оказалась еще не старой, стройной женщиной, которую навалившееся горе не согнуло, а словно выпрямило. Выпрямило, да прихватило морозцем. Инеем подернуло ресницы, волосы, выбелило лицо. Подсушило скулы, глаза. Пропитало ее как соль. Не за один день, а за месяц или за два. Явно не за один день.
– Я тебя знаю, – безжизненно произнесла она, садясь напротив Дойтена за стол рядом с дочкой – такой же белой на волосы, на ресницы и на лицо. Не седина тому была виной, порода. А Цай-то горел рыжими вихрами… Значит, в мать пошла дочка? – Ты палач.
– Усмиритель, – поправил женщину Дойтен, оглядывая скромную обстановку. Печь, сундук, пара топчанов, табуреты, шкаф с немудрящей посудой. Вся жилая комната – десять на десять шагов. Один стул, да и на том сидит он, Дойтен. Окно хоть большое, и то хорошо. Все видно.
– За долгом пришел? – усмехнулась Олта. – Я знаю. Цай все мне рассказывал. Ну, что помнил, конечно. Двадцать медяков? Пока нет. Заплатит бургомистр жалованье и за выслугу – отдам. Не заплатит – подождешь. Невелика сумма.
– Не нужны мне эти деньги, – мотнул головой Дойтен и посмотрел на девчонку. Ни слезинки не было в ее глазах. Сидела, нахмурив брови, смотрела на Дойтена исподлобья, словно гадости от него какой ждала. Эх, надо было придержать пока кисет на поясе, нашелся бы там один лишний леденец…
– Не нужны – значит, и разговора нет, – потянулась женщина, поправила платье на груди. – Только в ножки кланяться не буду. Чего вызнать-то хотел? Цая нет. Он в мертвецкой. Не целиком, но прибран. Я уже была там. Бургомистр сказал, что, покуда с убийцей не разберутся, все его жертвы там будут копиться. Что ж, там места много. Есть куда складывать.
Она замолчала в ожидании. Дойтен снова скользнул взглядом по ее груди, заметил свежую, манящую кожу на шее под белесой прядью, вспомнил, какой была та молочница, на встречу с которой он рассчитывал. Да, пообъемнее Олты, но не моложе. Да ведь не в молодости дело, а в нежности. В нежности и в тоске, что бабу навстречу мужику толкает.
Ознакомительная версия. Доступно 22 страниц из 108
