Иона цыкнул вовремя. Как раз в это время снова заговорил скворец:
– Пролог пролог-гов! Конец концов-в! Они рядом! Майна, корм!
Иона бережно подхватил скворца под грудку, прижал к сердцу, потом, как папуас, потерся носом о птичий клюв и с криками «я сейчас!» снова побежал со сцены вон.
Дольщики-актеры почти разом звучно выдохнули и уже потянулись было к своим уборным, когда Иона, весело маша маленькой черной сумкой, вернулся. Вслед за ним, конфузливо поглаживая плешку, брел 1-й сценариус Митя Жоделет.
– Образ оброс скворцом! Пером и пухом оброс образ! Таким будет первое действие нашего мирового перформанса, – загудел Иона густо-шмелиным баском, – позвать сюда плотника и костюмеров. И цветоустановщика. Живо! Всех, кто не притворяется актером, кого сама жизнь в нашем государстве им сделала, – сюда!
Импровизация началась с тяжкой паузы, продолжилась чьим-то неприятным «охо-хо» и Митиным детским сопеньем. После двухминутного молчания Жоделет крупно, навзрыд, сморкнулся.
– Плачь, иудей, плачь! – стал подталкивать Митю к перформальной импровизации Иона. – Плачь, Жоделет, на реках вавилонских, плачь на Яузе, плачь на Лихоборке и на Чечере-реке! Плачь, Жоделет, в трубе вонючей и на подземных берегах укакашенной Неглинки!
– Я не иудей, – вдруг насупился Митя.
– А сегодня им станешь. Гей, кто там! Цирульника на сцену! Лишнее отсекать! Кудри завивать! Мировую скорбь выколупывать!
– Так цирульница уволилась.
– Добре… Если нету цирульника – это меняет направление нашей импровизации, – перформатор слегка запнулся, – я тут покумекаю, а вы пока темку ищите, – добавил он и присел на корточки.
Грузноватому Ионе на корточках было неудобно. Но он, упорствуя, продолжал сидеть, опираясь одной рукой о дощатый пол, а другой – почесывая острый пасторский нос, над которым нависла узкая прядь до синевы черных волос.
– Думай, не думай, а импровизнуть придется! – крикнул оживившийся после неудавшегося посвящения в иудеи Митя Жоделет. – Пьес-то сто́ящих нет как нет! Кто, кроме нас, режиссеров и актеров, сможет свежо, по-новому представить ласку и насилие современной Москвы?
– Свежоп-по! Свежоп-по!
– Да завяжите вы ему клюв веревкой! – Толстодух резво поднялся. – Быстро, без раздумий! Чему я вас три года учил? Делайте не думая! Делайте – в диалоге! – завертел он, как пропеллером, маленькой сумкой.
Артист Чадов, давно мечтавший о звании народного, а пока суд да дело, в бумагах пред фамилией ставивший простое и сильное – «артист из народа», – молча расстегнул ремень, стал, кряхтя, спускать узкие вельветовые штаны.
– Не та тема! Не так делать! – крикнул, сатанея, Толстодухов. – Федор Кузьмич, штаны позже! Штаны – в уборной!
– А вот я вот импровизировать отказываюсь. Лучше уж в Малый театр! Там отродясь никаких импровизаций дамам не предлагали.
– И с Богом, Валентина Васильевна, и с Богом!
– Иона! Голубь ты наш сизопузый…
– …и сизожопый.
– Я ж говорю: голубь ты наш, Иона! Так ты всех актеров на хрен разгонишь.
– И разгоню. И ни капли не жалко! Один останусь. Вот с ним и с ним!
Иона поочередно ткнул пальцем в сторону скворца и сценариуса.
– Дайте же нам тему, Иона Игоревич, – капризно выкривила губку травести Суходольская, в течение двадцати лет неостановимо переодевавшаяся на сцене и в других людных местах и теперь глазами и жестами сладко манившая к совместному переодеванию Митю Жоделета.
– Как же это так можно, чтобы самим выбирать темы? – заиграла баритоном гранд-кокет Пугина. – Я вне себя от восторга! Я тут, помимо карманов, должна еще душу задаром выворачивать? А фиг тебе, Иона! Заказ твой – импровиз мой!
– Даю тему: «Майдан в Москве».
– Мы не турки…
– Верно! Хватит нас тут словами турецкими стращать. У нас своего болота выше крыши!
– Добре, челядинцы. Даю другую тему: «Скворец в блокаду».
В зале что-то надломилось и мерзко хрустнуло. Повисла зловещая пауза.
– Мы на такую тему импровизировать несогласные. Ты, Иона, хлюст и мордоплюй!
– Ну просто – гусь лапчатый!
– Доставала.
– Жох…
– А пускай тебе канал «Слякоть» на такую темку импровизирует!
– Цыц, челядинцы! Фигурально выражаясь… Песни скворцов – подбадривали бойцов! Понимаете? Под-бад-ри-ва-ли! И вообще, вернемся к исходнику: образ оброс скворцом! Это главная находка на сегодня. А блокада – она потом, позже….
– Хватит здесь темнить! Вы просто нацист, Иона Игоревич!
– Побойтесь Бога, Элиночка! Вы такая молоденькая… Это же просто невероятно, чтобы вы хоть что-то в нацизме волокли. И потом. В искусстве все позволено! И как раз потому, что в жизни нашей нельзя ничего! Добре. Забыли войну, забыли блокаду. Другая тема, Элиночка…
– Ага. Он тебе сейчас такую темку меж ног всунет, хоть стой, хоть падай, – глухо протрубил из-за спин актеров кто-то невидимый. – «Однополый брак на передовой украинской армии» будет темка называться. Иона-то наш бжезикнутый!
– И однополый!
– Кто крикнул: однополый? Кто смел упомянуть про однополый фашизм? Дать немедленно свет!
Свет не включился. Грузноватый, коротко стриженный сзади, длинноволосый спереди Иона ловко сбежал со сцены в зал, стал стучать откидными сиденьями, шарить ногой под креслами.
– Убежал, мерзавец. Запеканкин это! Измененным голосом, ера, кричал. Но мы к нему еще вернемся на худсовете!
– Не маши звездой, Иона! Тебе про однополый фашизм послышалось.
– З-з-запекан! З-з-запекан! Не маши звез-здой!
Иона не спеша возвратился на сцену.
– Добре. Вы, я вижу, мало чего можете. Тогда… – Толстодухов крутнул разок-другой сумочку на пальце, – тогда… Нашел! Расселина! Давно пора окунуться в нее! Звукач: шорох шин и трамвайный звон! И сразу же – потаенный ропот у стен Кремля. А потом – треск земли, вой расселины…
– Звукач – уехамши. За дисками, грят, уехал. Кончились у него, грят, совсем диски. А еще – батареек семнадцать штук ему, грят, надо…
– Тогда начинает Жоделет. Стиховой всплеск про выдуманную мещанами расселину. За Жоделетом – грасьосо. Потом – серветта. Спиной, спиной ко мне разворачивайтесь, кривляки! Задо-ом – марш!
Повинуясь воле перформатора, актеры и 1-й сценариус пошли по кругу задом наперед. Не дожидаясь, пока вступит Жоделет, Иона сам загудел густым шмельком:
– Над расселиной слухи гадкие, мол, внизу там звери опасные. Мол, в расселине наши помыслы, наши замыслы и все прочее. Весь наш дрызг сердец, весь наш сор мозгов, треск штанов, трусов и прозрачных блуз там зачем-то, блин, сберегается…
