— Нет, — сказала Пиу, — с супом из ракушек лучше подавать острую сырную пасту.
— Ты добавишь туда чеснока?
— Да, и щепотку шафрана, если ты его купишь.
— А я, — сказал Макс, — оплачу розовое вино.
В очень бодром расположении духа, захватив с собой пустую оплетенную бутыль и сетку для продуктов, Жиль отправился за покупками.
Когда он вышел, Пиу наклонилась к Максу и спросила его, что бы он предпочел: почитать, послушать радио или что-нибудь еще. Макс ответил ей, что ему не хватает его словарей.
— Мне следовало бы попросить Жиля принести парочку.
— Я могу сходить. Дай мне ключи и скажи, что я должна взять.
— Нет, тебе понадобилась бы тележка, они ведь такие тяжелые. Но может быть, у тебя здесь есть словарь, хотя бы маленький?
— Мне кажется, у нас есть старый Ларусс.
Она нашла его под грудой журналов, в шкафу. Жиль иногда пользовался им для кроссвордов. Ветхий переплет почти оторвался.
— Подойдет, — сказал Макс. — Выбери трудные слова, которых ты никогда не слышала, а я буду давать им определение.
Пиу принялась листать страницы с истрепанными углами.
— Петехия…
— Это маленькое красное пятно под кожей.
— Сфирена…
— Морская рыба.
Дальнейшее испытание повергло Макса в уныние. Он угадал без колебаний трефоны и шкентель, но позорно перепутал пандемии с пандектами. К тому же он забыл, что свирель — это род флейты и что пиявка принадлежит к классу кольчатых червей.
Вопреки свирепости хищников, популяция слов не переставала расти, непрерывно пополняясь за счет притоков иммигрантов и плодовитости противоестественных союзов, в то время как в мозгу Макса ежедневно угасало по островку клеток. Борьба была безнадежной. Слова непрочные, холодные, бессмысленные, слова, которые забываешь, стоит только расстаться с ними на несколько дней, как это бывает с существами без душ, слова, одетые в непроницаемую броню, вновь с жестокостью напоминали ему о своем существовании и окружали его хороводом призраков. Макс подумал, что сжег свою жизнь напрасно, желая стать ходячим словарем. Еще десять, может быть пятнадцать лет, и он будет не более чем невеждой.
Было слышно, как кто-то стучал в дверь на первом этаже. Решив, что Жиль забыл ключи, Пиу сбежала вниз. Она вернулась в сопровождении Буффало, на лице которого бренчали многочисленные кольца.
— Я думал, ты еще в лазарете. Но мне сказали, что я найду тебя здесь. Как дела?
— Так себе… Предупреждаю, сейчас у меня голова не для шахмат.
— Я не ради игры сюда пришел. Думаю, одна твоя подружка влипла в историю.
— Какая подружка?
— Я ее не знаю, видел, как сегодня ночью она психовала перед твоей дверью. Она явно была не в себе. Тут нарисовался Пупаракис и затолкал ее в свой «яг».
— Скажи мне, как она выглядела.
— Вроде светловолосая, малолетка, хорошо сложенная. Увидев «яг», она хотела слинять, но Пупаракис ее сцапал, и в конце концов она потащилась за ним, как собачонка. Я подумал, что должен тебе об этом рассказать.
— Ты правильно сделал.
Буффало, ничего не ответив, продолжал столбом стоять перед инвалидным креслом. Максу не удавалось собрать свои мысли.
— Не стой так, — сказал он, — у меня от тебя голова кружится.
Буффало пододвинул к себе стул и сел на краешек. Он проглотил две таблетки кодидола, запив их глотком слабительного сиропа, флакончик которого он всегда носил в заднем кармане брюк.
Пиу, прежде чем уйти в свою комнату, принесла бутылки с пивом и маленькую баночку оливок.
— Эта, — сказал Буффало, — если сломает кость, то не понадобится даже рентген делать. Должно быть, Жилю не слишком весело трахать эту арматуру…
Макс сухо прервал его:
— Хватит скалиться, не смешно.
— Ладно, никто не скалится. Я отлично понял, что попал не на праздник. Я пришел оказать тебе услугу, а ты мне тут козью морду строишь.
— Ничего я тебе не строю, я думать пытаюсь.
— Вот-вот. Ты проводишь жизнь в размышлениях. Потому у тебя и вид старого хрена. У тебя мешки под глазами такие, что в них можно растить кенгурят, и ни одного крепкого волоса на голове.
— Отстань. Уже запарил меня по самые яйца.
— Я и не знал, что они у тебя есть.
— Погоди, вот выберусь из гипса, увидишь, есть ли они у меня.
— Когда ты выберешься из гипса, ты будешь хромать, и вид у тебя будет еще хреновее.
Жиль вернулся с рынка с сеткой ракушек и бутылью, в которой плескалось розовое вино. Буффало поздоровался с ним и тут же попрощался, прежде чем тихо удалиться.
— Что с тобой? Вы поссорились?
— Да нет. Ты нашел то, что хотел?
— Представь себе, морских петушков не было. Вместо них я взял венерок и еще полкило букцинума.
— Ну что ж, попируем, — сказал Макс.
Жиль унес провизию на кухню. Оставшись наконец один, Макс принялся размышлять о том деле, которое он силился забыть и которое неожиданно вновь всплыло на поверхность. Дочь магната все еще не была найдена и к тому же путалась с Пупаракисом. Наверняка она приходила на улицу Бланш искать убежища. Он всего лишь угостил ее кофе, перебросился с ней несколькими словами, но именно к нему она устремилась в поисках помощи. Этот порыв, свидетелем которого он даже не был, взволновал Макса до слез. Он думал только об этой одиноко бредущей в ночи девушке, которая пришла, чтобы постучать в его дверь.
[6]
В два часа ночи, в самый разгар грозы, Тон примирился со всем женским родом. Образ Магды потонул в рейнских водах, уносимый речным течением к великому шлюзу прощения. И там, где исчезла ее золотистая шевелюра, медленно поднялось на поверхность лучезарное тело Хлои. Это было тело молочного цвета, уже потрепанное ночными бдениями, усеянное следами усталости. Тон провел ладонью по его изгибам так, словно гладил мрамор статуи. Он долго терся щекой о черные водоросли живота, и впервые лоно Гулетты окропили слезы.
За чашкой кофе они не смели поднять друг на друга глаз. Ведь именно за утренним кофе любовники или принимают друг друга или отрекаются навсегда. Прошли бесконечно долгие мгновения, прежде чем они смогли отважиться на испытание взглядом. Оба они улыбались, и их лица озаряла светлая радость.
— Постарайся немного отдохнуть, — сказал Тон. — Я сам открою таверну.
Нижний этаж был еще погружен в полумрак. Тон зажег неоновые лампы, запустил кофеварку и открыл дверь, перед которой уже терпеливо ожидал первый клиент. Это был один из мастеров Пупаракиса, утренний завсегдатай, неизменно бравший одно и то же: три сырых яйца, которые он тут же выпивал, черный чай и стакан водки. Тон обслужил его и включил печь, чтобы подогреть маленькие хлебцы.
