— Между его кровью и твоей разница больше, чем между хорошим красным вином и дешевым мускателем, — сухо сказала она.
* * *
Они стояли под хупой, свадебным балдахином, оба одетые в белые льняные киттлы — одеяния, ниспадающие до пят. И волосы ее, и лицо были закрыты фатой, а под фатой лежали косы, чисто вымытые в микве, очищающей ванне, в которую она трижды погружалась. Ее кудрявые волосы были заплетены в косы и заколоты, эту работу рано утром выполнили в спальне ее тетки веселые племянницы Аструги и Ройбена. Заплетая ей волосы, они пели свадебную песню, которую обычно без слов напевала ее мать, и пели так громко, что их похожие на колокольчики голоса были слышны за окнами, и Аструга кинулась шикать на них.
На Лии был тяжелый пояс из старого золота, присланный ей Шейлоком. На Шейлоке был пояс из серебра, его вручил ей Ройбен, чтобы она дала его Шейлоку. Ройбен получил пояс от Аструги во время их свадьбы, но дочерей, которые могли бы передать его своим женихам, у них не было. На пальце у Шейлока сиял перстень с бирюзой, пронизанной темными прожилками и оправленной в серебро. Камень и его оправа приковывали любопытные взгляды гостей. Кольцо, которое Шейлок надел на палец Лии, было из чистого золота, не украшенное никаким камнем, а вместо него — маленький золотой дом, сплавленный с ободком.
— Мудрая женщина строит свой дом, — прошептал он, заметив, что Лия разглядывает кольцо на своем указательном пальце.
Он не мог видеть ее глаз за фатой. Фата закрывала лицо Лии, и она, как Ребекка во время свадьбы с Исааком, не могла смотреть на своего жениха, пока их брачные узы не будут завершены. Она отвела взгляд, когда, смеясь глазами, Шейлок приподнял фату, чтобы убедиться, не подсунули ли ему другую невесту, как это случилось с Иаковом, сыном Исаака[24], с первой Лией. Однако потом, кивнув с наигранной грустью, Шейлок снова опустил фату, и Лия сквозь прозрачную ткань следила за церемонией. Она видела, как, затаив дыхание, Шейлок наблюдал за отцом Хаймом, исполнявшим роль раввина, когда тот произносил семь благословений. Она видела, как его взгляд стал серьезным, когда отец Хайм раздавил каблуком бокал в память о разрушении храма в Иерусалиме. Но когда он произнес «Mazel tov!»[25], лицо Шейлока совершенно изменилось — на нем появилась такая широкая улыбка, какой она еще никогда не видела.
Справа от отца Хайма стоял маленький худощавый мужчина, настолько же спокойный, насколько Хайм был экспансивен. Ради этой церемонии Хайм сбросил свое пасторское одеяние, но этот другой мужчина был одет как священник. Он не принимал участия в том, что говорилось, но, после того как Шейлок раздавил бокал, он незаметно, как показалось подглядывающей Лии, благословил их. Неужели, гадала Лия, он может быть священником, который раздает облатки во время мессы и тайно справляет Шаббат? Однако во время последовавшего ужина, когда мужчина сидел за дальним концом большого стола, она слышала, как к нему обращались по его христианскому имени.
— Бартоломео! — позвал Хайм. — Как по-твоему, эта пара поженилась навсегда?
Отец Бартоломео только неопределенно улыбнулся и дружески помахал рукой, продолжая жевать яйцо.
Семья сидела во дворе за домом брата Ройбена в старом еврейском квартале. Свадьбу справили втайне, во внутренних помещениях, при немногих свидетелях, и теперь на открытом воздухе Лия и Шейлок сняли свои киттлы и сидели в самых нарядных одеждах, изо всех сил стараясь походить на христианскую пару во время свадебных торжеств. Глаза и брови Лии были открыты, хотя шарф из белого полотна с золотыми нитями все еще покрывал ее волосы, потому что она не хотела нарушать традицию. Еще не пришло время показывать кудри. Закрывать волосы было ее мицвой, добрым делом. Шейлок научил ее этому слову.
— А теперь, Бартоломео, давай обсудим вот что, — говорил Хайм. — Может Лия избавиться от своего высокого, стройного мужа, если он не будет удовлетворять ее в каком-нибудь отношении?
— Этого можно не опасаться, — сказал Шейлок, подмигивая Лии, когда подливал вино в ее бокал. Лии хотелось бы, чтобы фата была сейчас опущена, иначе как скрыть румянец смущения, который еще усилился, когда ее кузены захихикали. Возле нее остановился мальчик, помогавший подавать на стол во время Шаббата. Развеселившись от шутки Шейлока, она взглянула на мальчика и разглядела как следует его лицо. Лия узнала его, но не могла вспомнить, где она видела его раньше, — где-то в городе, но где? Он же только приветливо посмотрел на нее, поставил на стол миску и отвернулся.
Аструга бросила кусок хлеба в Хайма. Хлеб попал ему в нос, Хайм схватил его и съел.
— Ты, как и все, знаешь: если бы Лия захотела избавиться от Шейлока, нужно, чтобы старшие дали ему право избавиться от нее, — сказала Аструга. — Но давайте не будем говорить сейчас о грустном!
— А что говорится на этот счет в Писании, отец Бартоломео? — спросил отец Шейлока, Гоцан.
— В каком Писании? — спокойно спросил священник, сидящий на другом конце стола.
— В каком хочешь! — отозвался Гоцан.
— Если мне позволено будет выбирать, то ответ прост, — проговорил отец Бартоломео, мирно поедая яйца: — Они — одна плоть, пока смерть не разлучит их.
* * *
— Значит, это тот священник, которому мой отец признается в своих прегрешениях? — удивленно проговорила Лия, когда они с Шейлоком, рука об руку, поднимались по лестнице в его комнаты на Талер де Моро, рядом с мастерской его отца в густо населенной части старого еврейского квартала. — Он знает, от чего я бегу и куда я бегу. Его имя часто звучало в нашем доме, но я его никогда раньше не видела.
— Он — старый христианин, викарий в церкви. Довольно известный священник. Даже епископ Квирога уважает его, а с Квирогой, который в свое время станет архиепископом, нельзя не считаться. Это — фанатичный, рьяный сторонник насаждения христианства на всей земле. Шесть крупных городов, двести восемьдесят семь маленьких городов, четыреста девятнадцать деревень, тысяча двести пятьдесят три бенефиция[26], сто шестьдесят четыре монастыря, пять тысяч человек и двести тысяч дукатов в год архиепископу…
— Но отец Бартоломео! Расскажи мне о нем.
— Он и Хайм вместе изучают древнееврейский и Тору, хотя Бартоломео называет ее по-другому. И он хранит секрет Хайма. И все наши секреты тоже.
— По совести говоря, как он может это делать, будучи истинно христианским священником?
— Он говорит, что по совести, как истинный христианский священник, он не может поступать иначе, — сказал Шейлок, пожав плечами. — Он странный христианин.
