Пран, дрожа, подчиняется. Человек дышит с присвистом и кашляет еще какое-то время, затем издает хрюкающий звук, который можно считать более или менее одобрительным.
— Неплохо. Ну заходи.
Пран следует за ним во двор, полный женщин. Там есть женщины, стирающие одежду, женщины, чистящие рис, женщины, крошащие овощи и сбрасывающие отходы в кучу. Вокруг верхнего этажа проходит балкон, он тоже полон женщин: других женщин, бегающих взад-вперед из комнаты в комнату, болтающих друг с другом в дверях. Здесь несколько молодых девушек перегнулись через балюстраду, они развешивают огромные шелковые квадраты сари на веревке, которая тянется через весь двор. Громадный человек прокладывает себе путь через женский термитник со скучающим, но гордым видом быка в поле, полном первотелок.
Пран никогда не видел такого количества женщин в одном месте. Все они кажутся ему юными и необычайно красивыми, некоторые частично обнажены. Мысли мальчика путаются от голода, и это место представляется ему много лучшим, чем улица. Он решает, что, если судьба ему поможет, он готов оставаться здесь долго. Только бы его накормили…
Тут он осознает, что девушки говорят о нем. Группа на балконе выкрикивает что-то. Что-то нелестное о размере его детородного органа. В ответ нижний этаж бушует: Прана оценивают. Здесь, там, везде… Он отчаянно краснеет и спешит за большим человеком, который скрывается в коридоре, отходящем от одной из сторон двора. Не замечая насмешек, градом сыплющихся из всех углов, человек удаляется широким шагом. Бросив быстрый взгляд назад, на дворик, Пран трусит за ним.
К его радости, Прана сажают в комнату перед тхали[44], полным риса и дала. Не теряя ни секунды, он торопливо запихивает пищу в рот, пока другие обитатели комнаты обсуждают его самого. Он ничего не понимает и ест, ест. К большому человеку, теперь одетому в свежевыстиранную курту-пижаму[45], присоединилась женщина. В то время как он внушителен и плотен, она похожа на лишенный плоти скелет. Ее лицо состоит из одних скул и глазниц, у нее хрупкие руки-прутики, отягощенные опасно тяжелым грузом пальцев в золотых кольцах. Толстая красная линия отмечает ее пробор, и рот ее испачкан кроваво-карминным соком бетеля. Можно сказать, что ею заинтересовался бы только прозектор. Пару раз она протягивает руку, чтобы ущипнуть и потереть кожу Прана, оценивая ее текстуру, как оценивала бы кусок ткани у портного. Пран слишком занят едой, чтобы обращать на это внимание.
Ни мужчина, ни женщина не утруждают себя лишними объяснениями. Объективный наблюдатель (к несчастью, как это часто бывает, отсутствующий) мог бы различить в их глазах особую искорку, когда они смотрят на мальчика, сидящего перед ними. Под слоем уличной грязи мальчик все еще очень хорош собой. Мужчина и женщина кажутся необычайно довольными и, когда он завершает еду звучной отрыжкой, сияют так, будто он только что рассказал им что-то очень смешное.
— Зови меня Ма-джи, — говорит женщина доброжелательно.
— А я Балрадж-борец, — говорит мужчина. Глаза его блестят. — А кто ты?
Пран называет им свое имя и, по просьбе Ма-джи, рассказывает историю того, как он оказался на улице и как добрый попрошайка объяснил ему, где их найти.
— Так, значит, ты, можно сказать, одинок? — задумчиво говорит Ма-джи.
Пран кивает. Если его семья не изменит своих убеждений, он действительно совершенно одинок.
— А этот нищий ничего не сказал о той работе, которую мы тут делаем? — спрашивает Балрадж.
— Нет, вообще ничего. А что вы делаете? — Ему и вправду очень интересно, почему под одной крышей живет столько молодых привлекательных женщин.
— У нас что-то вроде благотворительной организации, — туманно объясняет Ма-джи. — Мы даем приют этим бедным девочкам, а они делают кое-какую простую домашнюю работу и, понимаешь ли, легкую работу другого рода. — Она качает головой, чтобы подчеркнуть символическую природу этой занятости.
— Обычно мы не берем мальчиков, — замечает Балрадж. — Но в твоем случае мы можем, пожалуй, сделать исключение. Да, сможем… Конечно, тебе придется делать то, что тебе скажут, и принимать любые трудности с улыбкой.
Пран искренне обещает сделать все, что в его силах. Он уже рисует себе жизнь, состоящую из погони за поцелуями и других стимулирующих игр, в которые вплетаются мелкие поручения — пойти, принести или постоять на страже, когда Балрадж окажется не в форме. Разумеется, это выглядит намного лучше, чем блуждание по городу. Похоже, что удача улыбнулась ему.
— Попробуй мой особый ласси[46], — вкрадчиво говорит Ма-джи, похлопывая Прана по щеке, и передает ему металлический стакан. — Он очень хорош.
Пран выпивает йогуртовый напиток залпом. Мужчина и женщина довольно улыбаются и встают. Ма-джи и Балраджу пора идти по своим делам, но они советуют мальчику прилечь, прежде чем он приступит к вечерней работе. Они встают, закрывают дверь и оставляют его в одиночестве. Вскоре Пран чувствует чрезвычайную, непреодолимую усталость и, свернувшись на чарпаи, крепко засыпает.
________________
Пран спит и видит сны о стране, состоящей из сотен и тысяч лепешек чапати[47]и банок йогурта, стране, населенной овощными девушками — у них пальцы из окры, груди из баклажанов и дерзкие глаза из зеленого горошка. Их отношения с Праном запутанны, но восхитительны, и блюдо за блюдом проходит мимо в обеденной гармонии, пока нищий, который мертв, не начинает скакать вокруг, хватая порции сотоварищей Прана, заталкивая их в свой красный от бетеля рот. Это досадно, но Пран полагает, что здесь хватит на всех, и готов честно делиться, пока нищий не начинает ощипывать руки и ноги самого Прана (что уже чересчур) и не превращается в конце концов в Ма-джи, которая с помощью девочки-служанки одевает Прана во что-то вроде шелкового костюма.
У него болит голова и нет ни малейшего представления о времени. Он предполагает, что сейчас вечер, потому что едва видит комнату вокруг. Все освещение составляют пара свечей и красная лампа, тревожно пульсирующая в углу. Пран странно чувствует себя, словно от мира его отделяет несколько слоев ватина. Его конечности тоже из ваты или состоят из субстанции, которая отказывается реагировать на неистовые команды, посылаемые мозгом. Недоумение его только усиливается, когда он видит себя в зеркале: он одет в просвечивающую робу из розового шелка с каким-то цветочным узором.
— Держи голову ровно! — рявкает на него Ма-джи, и Пран обнаруживает, что его челюсть зажата между пальцами-тисками, в то время как что-то — нет, не может быть! — но да! — румяна — наносится на его щеки, и линии черного карандаша обводят его глаза.
