— Лучше всего новорожденных сразу класть в гроб и только маленькую щелочку оставлять, чтобы потом легче закрывать было, — говорила Мара.
Такие образы появились из-за округлившегося живота. Здесь к вопросу подходили стратегически: «Где сижу, там и останусь. Зачем менять теплое местечко на сквозняк?» Раз уж зародыш угнездился в плаценте, удалять его оттуда не стоило, поэтому аборты были запрещены. Противодействие собственному животу каралось законом. Начавшееся творение должно было завершиться, даже если Мара передумает. Зародыш тоже становился деловым партнером, с которым заключали договор. У нас договоренности разрывали в любое время, и некоторые зародыши не финишировали. Когда Мара попросила гинеколога срочно разорвать договор, ей велели:
— Выносите ребенка и отдайте его приемным родителям.
К счастью, существовали другие страны. Там творение прерывать разрешалось. Мара вернулась обратно со сдувшимся животом.
* * *
— Как вы думаете, почему ваш сын еще не заговорил? — спрашивает детский психиатр.
— Стесняется, — предполагает отец.
Утром, войдя в кухню, сын робкими шагами приближается к столу, не решаясь поднять взгляд на родителей. А незнакомцев он вообще чурается! Трехлетний малыш произносит лишь три слова: «мама», «папа», «нет».
Мать кивает, улыбается, опустив глаза, и время от времени шепчет что-то мужу. Муж потирает большие грубые руки, ему все это претит. Но никуда не деться. Немота сына — штука серьезная. Они приехали сюда с мыслью об излишней стеснительности, сковавшей язык. За долгие месяцы мысль укоренилась в них как магическая формула. Эта семья из четырех человек старается не выделяться, словно в них и впрямь сидит какой-то ген стеснительности. Светло-коричневые одежды, крадущаяся походка, безэмоциональные лица — будто они стараются спрятаться. Краткие реплики родителей сводятся к призывам не крутиться и ничего не трогать. Они не поддерживают отношений с соотечественниками — мол, там царят раздоры и недоброжелательность.
— Ваш сын сам одевается, умеет шнурки завязывать?
— Нет, мы его одеваем.
Врач поворачивается к мальчику.
— Где у тебя коленки? Где локти?
Родители поражены, что у человека есть тело, а его части как-то называются. Их пристыдили. И все-таки кое-что мальчик умеет: ловить мяч и с силой швырять его обратно. Радость и жизненная энергия просыпаются в маленьком теле. Да, у него есть тело.
Двухлетняя дочь наблюдает за непривычной сценой. Бледная и неподвижная, сидит она рядом с отцом. И ей пока дались только три тех же самых слова.
— Дочка заговорит, — убеждает отец, так, словно в один прекрасный день обрушится град слов.
Его тут же одолевает экзистенциальный стыд.
— Сын весь день просиживает у компьютера, и дочка следует его примеру.
— Это вредно, — говорит врач.
Война точно вредна, и непослушание тоже. А компьютер? Отец пускается в непривычные рассуждения. На высшем уровне еще не говорили, что компьютерные игры вредят речи ребенка и поэтому их стоит запретить.
— Если запретить им играть, они начинают плакать, — оправдывается он.
Виртуальный мир засасывает и тело, и нерожденный язык. Тело и язык. Любовная пара, которую ежедневно убивают.
На улице я беру мальчика за руку, отталкиваюсь ногами и бегу без оглядки. Отец кричит, что сыну нельзя переутомляться. Но мальчик бежит, падает и поднимается, не жалуясь. Он вырывается из прошлого, не стесняется той, что ведет его в подвижное будущее. Снова спотыкается и падает. Тут изо рта у него, словно кусочек яблока, застрявший в горле Белоснежки, выскальзывает трехсложное слово. Слово, рождающее мир. Однажды заговоривший мальчик вернется в прошлое из далекого будущего и одарит родителей словами, как с трудом заработанными деньгами, чтобы они могли построить себе дом.
Преждевременный хеппи-энд. Во время следующего визита врач ставит диагноз:
— В той части мозга, что отвечает за превращение звуков в слова, найден врожденный дефект.
С помощью методики раннего развития мальчику удастся построить скромный языковой домик.
* * *
Внезапно они начинали смеяться. От души хохотали над простыми анекдотами, невинными, как маргаритки. У всего имелась своя цена, но смех, который при диктатуре обходился недешево, здесь раздавали даром. Пока местные расслаблялись, мои лицевые мышцы, привыкшие отдыхать лишь при виде бездн, охватывало напряжение. Шутя, они проявляли преступную халатность: не оттачивали острот и не придавали им строгих рафинированных форм. Анекдот должен был быть смешным для всех слоев населения, прозрачным и честным, недвусмысленным, иначе в нем видели злой умысел. И своевременным. Делу время, потехе час. Контрабанда шуток в серьезные круги, даже злонамеренные, считалась посягательством на демократию. Шутить надо было на досуге, особо не утруждаясь. К чему напрасный труд? Разве его оплачивают? К тому же шутить могли только мужчины. Женщины отвечали за домашний уют, им было не до шуток. Они славились своей практичностью. Если б они сервировали языковые тонкости, сгорело бы жаркое. Когда дом был приведен в порядок женскими руками, а голод утолен, муж позволял себе немного пофилософствовать и во время десерта подавал остроты.
Встречались и автономные типы, не нуждавшиеся в чужом юморе. Они ржали над собственными хохмами, независимо от того, было над чем смеяться или нет. Охота поржать проходила лишь тогда, когда я начинала рассказывать об ужасах. Любимым комиком становился тот, кто говорил и вел себя так, как все остальные. Комик не сгущал красок, был любезен и простоват, не представляя угрозы обществу, и люди по вечерам смеялись над собственной безобидностью. Родной комик, плативший налоги за выступления, имел право повеселить публику.
Ежегодно на берегу реки возводили помост. Местные комики сыпали избитыми остротами и получали премии.
— Где же в этой стране женщины? — возмутилась я.
Мара бросила вызов:
— Разве ты не женщина?!
Взобравшись на помост, я с отчаянием в голосе наизусть прочла революционное стихотворение. Над рекой прозвучал прежде никогда не слыханный здесь язык. Публика забыла про смех, воцарилась тишина, потом зазвучали аплодисменты. Мне дали премию второй степени. Так я удостоилась общественного признания — как комедиантка. Чужестранцам пришло время освоить новую роль — аниматоров. Особенности вдруг стали вызывать интерес, разрешили нарушать правила — но, уж пожалуйста, только на сцене. Больше необязательно было брать в руки отбойный молоток, идти в уборщицы или в дом для престарелых; мое революционное выступление на берегу реки открыло новую клоунскую эру.
Чужестранцы кружили где-то с краю, легко отцеплялись, зависали в воздухе, устремлялись в другие края и покидали их. Путь в защищенный центр им был заказан, да и кому туда хотелось, такой-то высокой ценой? Впрочем, авантюристы отыскивались. Выудив из местного фольклора какой-нибудь обычай, они заявляли, что тот находится под угрозой, и становились его рьяными защитниками. Гимн объединил бы страну, звуча перед общественными мероприятиями и по утрам в яслях перед игрой в жмурки. Призывали местных не сдаваться в своем упрямстве:
