Да только подполковника Ранке это обстоятельство не радовало. Они с генералом пребывали в разных лагерях.
— Я правильно понял вас, господин генерал: объект «Буг-12» никакого интереса для командования абвера не представляет? — иронично поинтересовался Ранке, уже проклиная себя за то, что поспешил с докладом начальнику Восточного отдела. Эта запущенная болезнь молодости — без какой-либо особой нужды соваться с докладом к высокому начальству!
— Сама постановка вопроса некорректна, — и на сей раз поставил его на место «абверовский бунтарь», как порой называли фон Гросса. — Я всего лишь хотел огорчить вас тем, что, увы, на Железный крест доклад тянет…
— Железные кресты я привык добывать в ходе важных операций по защите рейха, а не на штабных симпозиумах.
— …а заодно, — не желал выслушивать его оправдания фон Гросс, — объявить жесткий приказ: подземелье исследовать, собрать о нем все сведения, в том числе и документальные. Словом, души повытряхивать у всех, кто способен хоть что-либо поведать об этом тайном объекте русских.
— В том районе располагается сейчас особый парашютно-десантный отряд оберштурмфюрера фон Штубера, который как раз и пытается обжить аэродром.
— Фон Штубера?! Речь идет о сыне хорошо известного нам обоим генерала фон Штубера?
— Так точно, о бароне Вилли фон Штубере.
Еще находясь на Днестре, в районе Подольска, подполковник Ранке случайно узнал, что «абверовский бунтарь» хорошо знаком с отцом командира действовавшего в тех местах диверсионного отряда «бранденбуржцев». Такого же армейского аристократа, как и фон Гросс, потомственного военного, так в душе и не смирившегося с нашествием бюргерских выскочек времен восхождения Гитлера. Особенно с появлением на этой коричневой трясине таких организаций, как СС и СД, не говоря уже о гестапо. Не зря же генерал фон Штубер демонстративно не рвался в бой, завершив свое участие в завоеваниях фюрера на полях Франции, и теперь предпочитал коротать дни своего пребывания в резерве главнокомандования вермахта, не покидая стен старинного, чуть ли не времен первых крестоносцев, родового замка.
— Если не ошибаюсь, Вилли — из тех самых, из ораниенбургских курсантов? — продолжал проявлять чудеса осведомленности фон Гросс, не раз бывавший в старинном замке Штуберов.
— Теперь уже — из подчиненного СД диверсионного полка особого назначения «Бранденбург».
— Вот как?! В свое время наши люди пытались переманить молодого барона в абвер, однако тот заявил, что разведка не для него, потому как по складу своего характера, он — штурмовик, диверсант. Одним словом, громило.
— Поэтому-то его отряд придан штабу группы армий «Юг» и подчиняется сейчас командующему 17-ой армией генерал-полковнику Швебсу.
— В таком случае, говорите с генералом от моего имени, или даже от имени адмирала Канариса, которому конечно же будет доложено. Но прежде всего, Ранке, свяжитесь с самим оберштурмфюрером, — преподнес ему генерал еще один урок инициативности. — Не исключено, что никакого вмешательства свыше и не понадобится.
Подполковник недовольно покряхтел в трубку и, воспринимая эти слова начальника Восточного отдела абвера, как «пощечину перчаткой», пробормотал:
— Полагаю, что так оно и будет.
Ранке попросту счел неудобным объяснять генералу от абвера, что позвонил ему вовсе не потому, что Штубер или кто-либо другой не подпускает его к объекту «Буг-12». (Здесь, на месте, он как-нибудь и сам разберется, тем более что отношения с командармом Швебсом у него складываются неплохо.) На самом же деле побуждения, заставившие его взяться за трубку, оказались совершенно иными: Ранке опасался, что этот выскочка Штубер поторопится доложить о своей находке кому-либо из отдела диверсий Главного управления имперской безопасности. А если в штаб-квартире Канариса обнаружат, что сведения об истинном размахе строительства в подземельях «Буга-12» им приходится черпать из источников РСХА… Вот тогда уж он, начальник отдела абвера при штабе группы армий «Юг», действительно окажется в идиотском положении. Причем в настолько идиотском, что оно уже не будет подлежать ни оправданию, ни хотя бы логическому объяснению. А главное, такого упущения — накануне обещанного ему повышения в чине — Ранке потом простить себе не сможет.
Однако снисходить до подобных «извинительных уточнений» подполковник конечно же не решился. Слишком уж воинственно был настроен генерал.
— И не вздумайте докладывать о подробностях своих следопытских изысканий кому-либо кроме меня, — словно бы расшифровал поток его мыслей фон Гросс.
— Этого же я потребую и от оберштурмфюрера Штубера, — с явным вызовом в голосе заверил его Ранке, напоминая тем самым о существовании эсэсовского канала, не подвластного никому, даже всесильному адмиралу.
12
Это была одна из тех изумительных июльских ночей — лунных, теплых, напоенных ароматами степи, — когда, как представлялось семнадцатилетней Евдокии, нельзя, невозможно, просто грешно предаваться сну. К тому же она чувствовала себя достаточно взрослой, чтобы не оставаться в доме в ночь прощания своих родителей.
Отец утром должен был отбыть в штаб дивизии, расположенный в двадцати километрах восточнее их городка. Он не очень-то верил, что обстоятельства позволят ему вернуться в Степногорск, как, впрочем, и в то, что под стенами городка, где-нибудь на берегах Ингула, немцев сумеют остановить. Прощально наставляя Евдокимку по поводу того, как вести себя дальше, отец время от времени отводил взгляд и, наконец, пытаясь пригасить нахлынувшие на него эмоции, произнес:
— Судя по всему, это последний вечер, который мы проводим вместе, втроем, нашей семьей, в отцовском доме.
Он был удивлен, когда в ответ дочь взволнованным, но в то же время твердым голосом произнесла:
— Ничего, после войны мы обязательно соберемся здесь, — а услышав, как мать всхлипывает в соседней комнате, Евдокимка вполголоса надоумила его: — Ты не со мной, ты с ней прощайся. Со мной ничего не случится. К тому же, как видишь, я не плачу.
— Не хватало, чтобы и ты еще плакала, — похлопал ее по предплечью отец. — Ты ведь у нас настоящий боец, Евдокимка.
Имя «Евдокимка» стало тем своеобразным изобретением размечтавшегося о сыне ветфельдшера, с которым и мать тоже вынуждена была смириться. Вроде бы и не мальчишеское, но и не девичье. Тем более что и назвали-то ее в честь прадеда по отцовской линии, Евдокима, первым признавшего «сужденность» Серафимы в качестве будущей невесты своего внука. Прадед приютил беглую — из села за двадцать километров — девчушку в своем доме и благословил молодых на брак.
Правда, в течение какого-то времени, имя «Евдокимка» предназначалось исключительно для семейного, так сказать, употребления. Однако кто-то из девчонок, набивавшихся ей в подружки, растрезвонил это подпольное имя, и Евдокия, готовая наброситься с кулаками на каждого, кто осмелится назвать ее «Дуняшей» или «Дунькой», охотно приняла имя «Евдокимка» уже и в качестве уличного.
