Дюжина самаркандцев получила привилегию пожать руку, лежащую на штурвале империи. Омар шел следом за Абу-Тахером. Когда тот молвил свое приветствие, Низам кивнул ему и задержал его руку в своей. Для кади это было большой честью. Когда же наступил черед Омара, визирь склонился к его уху и прошептал:
— На будущий год в этот же день будь в Исфахане, тогда и поговорим.
Хайям не был уверен, что визирь действительно говорил с ним, на него словно что-то нашло. Под впечатлением от церемонии прощания с султаном, шума, причитаний и завываний плакальщиц он перестал доверять своим ощущениям, кроме того, в присутствии всесильного визиря испытывал смущение. Если бы кто-нибудь мог подтвердить ему, что тот и вправду произнес эти слова… Но людской поток уже подхватил его и понес, а визирь отвернулся и продолжал молча кивать головой.
На обратном пути Хайям заново переживал события последних дней. Неужели он был единственным, с кем визирь заговорил? Не спутал ли он его с кем-то другим? И отчего назначенная им встреча так далеко отстояла во времени и пространстве?
Он решил посоветоваться с кади. Будучи рядом, тот мог что-то услышать, почувствовать, о чем-то догадаться. Абу-Тахер попросил его пересказать, как это было, после чего лукаво произнес:
— Я заметил, что визирь тебе что-то шепнул, но что именно, я не расслышал. Могу подтвердить, что он тебя ни с кем не перепутал. Видел, сколько у него помощников? В их обязанность входит знать, из кого состоит каждая из делегаций, подсказывать ему имена и заслуги. Меня спросили, как тебя звать, удостоверились, что ты точно Хайям из Нишапура, ученый, астролог. Так что о путанице не может быть и речи. Впрочем, если рядом с этим человеком и возможна какая-то путаница, то только та, которая нужна ему.
Абу-Тахер и Омар ехали верхом, чуть ли не соприкасаясь стременами, по каменистой ровной дороге. Справа вдали виднелся контур предгорий Памира,
— Да, но что я ему?
— Чтобы узнать это, придется потерпеть годик. Советую тебе не теряться в догадках, поскольку ждать долго, и не стоит себя изматывать. Но никому не рассказывай об этом!
— Неужто я такой болтливый! — В голосе Омара прозвучал упрек.
Но кади не дал сбить себя с толку:
— Я тебе прямо заявляю: не делись этим с той женщиной!
Омару следовало догадаться: его свидания с Джахан не могли остаться незамеченными.
— Уже с первой вашей встречи, — продолжал между тем Абу-Тахер, — охрана донесла мне о ней. Я сочинил запутанное оправдание ее визитам и попросил смотреть на них сквозь пальцы, кроме того, запретил будить тебя по утрам. Не сомневайся, это твой дом. Но я обязан предостеречь тебя.
Омар пребывал в замешательстве. Ему не по душе была манера его друга и покровителя называть Джахан «той женщиной», да и обсуждать с кем бы то ни было свои любовные дела тоже претило. И хотя он ничего не возразил, лицо его сделалось непроницаемым.
— Знаю, это тебя обижает, и все же скажу тебе все, что велят сказать тебе мой возраст и моя должность, если уж не наша недавняя дружба. Когда ты впервые увидел ее во дворце, уже тогда в твоем взгляде сверкнуло желание. Она молода, хороша собой, тебе понравились ее стихи, подстегнула ее смелость. Однако вы по-разному повели себя при виде золота. Она сделала то, что внушило тебе отвращение, повела себя как придворная поэтесса, тогда как ты был и остался мудрецом. Говорили ли вы с ней об этом?
Омар не проронил ни слова, но Абу-Тахер прекрасно понял, каков его ответ, и продолжал:
— Часто вначале любовники избегают касаться деликатных тем, боясь разрушить хрупкое здание, возведенное со столькими предосторожностями, но я вижу: то, что отличает тебя от этой женщины, слишком важно. Вы по-разному смотрите на жизнь.
— Она женщина, и к тому же вдова. Она пытается удержаться на плаву собственными силами, мне остается лишь восхищаться ее смелостью. Можно ли упрекнуть ее в том, что она берет плату за свои стихи?
— Понимаю, — отозвался кади, довольный тем, что удалось втянуть Омара в спор. — Но не думаешь ли ты, что эта женщина способна вести иную жизнь, не придворную?
— Возможно, что нет.
— Для тебя же придворная жизнь — что нож острый, и ты не задержишься при дворе ни на день дольше положенного. Так ведь?
Сконфуженное молчание Омара было красноречивее любых слов.
— Я сказал тебе то, что считал необходимым сказать, как настоящий друг. Отныне я этой темы больше не коснусь, если ты сам о том не попросишь, — закончил Абу-Тахер разговор.
X
В Самарканд они явились продрогшие, уставшие от езды верхом, а в их отношения закралась неловкость, вызванная разговором в пути. Отказавшись от пищи, Омар тут же отправился к себе. В дороге у него сложилось три четверостишия, и он принялся на все лады произносить их вслух, меняя то или иное слово, оборот, а потом заносить в свою книгу.
Неожиданно, раньше обычного, появилась Джахан; бесшумно проскользнув в приоткрытую дверь, на цыпочках прокралась в комнату Омара и скинула шерстяную шаль. Обвив шею поглощенного сочинением стихов Омара, она прижалась к нему, рассыпав копну благоухающих волос по его лицу.
Что сравнится с мигом, когда после разлуки любящий обретает весь свой пыл? Казалось бы, Омар должен был сжать ее в объятиях, стоило миновать первому изумлению. Однако ему отчего-то было не по себе. Раскрытая книга лежала перед ним на столе, он не успел убрать ее, и потому первым инстинктивным его движением было отделаться от гостьи. И пусть это длилось какое-то мгновение и в следующую минуту он уже раскаивался, Джахан почувствовала его холодность и догадалась о ее причине. Ее глаза недоверчиво рассматривали книгу, словно это была соперница.
— Прости! Мне так не терпелось тебя увидеть, я и не думала, что мой приход может быть тебе в тягость.
— Ты из-за книги? — спохватился Хайям, спеша прервать тяжелое для обоих молчание. — Нужно было давно показать ее тебе, я же всегда ее прятал, когда ты приходила. Тот, кто дал мне ее, взял с меня обещание держать ее в тайне. — С этими словами он протянул книгу Джахан.
Та полистала ее, выказав полнейшее равнодушие при виде нескольких исписанных страниц, и возвратила Хайяму с недовольной гримасой на лице:
— Зачем ты мне ее показал? Я тебя об этом не просила. Я ведь не умею читать. Все, чему я научилась, я научилась, слушая других.
Удивляться не приходилось: нередко неграмотными были и мужчины, а уж о женщинах и говорить нечего.
— А что в ней такого? Какие-нибудь алхимические формулы?
— Да нет, стихи, которые приходят мне в голову.
— Еретические? Запрещенные? Против власти? — подозрительно накинулась она на него.
— Вовсе нет, — отмахнулся он, смеясь. — Разве я похож на заговорщика? Это всего лишь рубайят — о вине, красоте жизни и ее тщете.
