— Ага, дурдом, — беззаботно отозвалась Тамара и добавила, зыркнув на дверь: — Ничего, я отсюда скоро сбегу. Я не хочу быть подопытным кроликом.
Дурдом, дурдом… Конечно, я знала, что это такое — психиатрическая больница. Добрый доктор сказал, что у меня был приступ…
— А… А давно ты здесь?
— Два месяца, — после минутной паузы ответила Тамара, — два месяца и четыре дня. Столько же моему сыну.
— Сыну?
Тамара наклонилась надо мной:
— У меня отняли сына, а чтобы я не возмущалась, меня засунули в дурдом… А тебя они за что законопатили?
— Законопатили… — повторила я и задумалась, силясь вспомнить, что же со мной произошло. Ах да, у меня был приступ, но что было ему причиной? Шкаф? — Меня хотели закрыть в шкафу… Меня много раз там запирали… Там… Там ужасно…
— В шкафу? — сочувственно пробормотала Тамара. — И что только не делают, чтобы навредить человеку!
— А здесь… Доктор сказал, что меня не будут закрывать в шкаф.
— А здесь в шкаф и не закрывают, — хмыкнула Тамара, — только в изолятор. И начинают колоть, колоть…
* * *
Я быстро освоилась в больнице, просто удивительно быстро. Тамара зудела и зудела, была всем недовольна, а я воспринимала происходящее как должное. К вечеру я уже знала распорядок, что можно, что нельзя, когда приносят лекарства и кто сменяет хмурую медсестру. Ее сменяет веселая, общительная Ниночка с голубыми глазами и замечательно-уютными ямочками на щеках. Она-то и повела меня к доктору, по длинному-длинному, сумрачному и гулкому коридору, в котором было много дверей.
— Ну вот, Леонид Борисович, я вам ее привела, — объявила Ниночка, открывая дальнюю дверь, как бы в тупичке, и уже ко мне: — Ну же, не стесняйтесь.
А я и не стеснялась, потому что сразу узнала доброго доктора, приходившего ко мне, когда я была еще в полусне. Я его, конечно, тогда не запомнила как следует, и у меня от него осталось только общее ощущение, вроде карандашного наброска. Теперь я могла его рассмотреть. Лет сорока, с приятным лицом, в котором угадывалось нечто неуловимо восточное, с карими, чуть навыкате глазами и небольшими лобными залысинами.
— Пожалуйста, присаживайтесь, — он показал мне на кушетку у стены. Сам он сидел за массивным канцелярским столом.
Я села и посмотрела в окно. Оно было зарешечено, так же, как и в нашей с Тамарой комнате. Нет, не комнате, палате.
Леонид Борисович придвинул к себе какие-то бумаги, развернул их, какое-то время рассматривал, а потом убрал в сторону.
— Будем знакомиться ближе. Я Леонид Борисович, ваш лечащий врач…
Я не удержалась и перебила его:
— А я помню, вы уже приходили.
— Вот и отлично, — он крутил в крупных руках карандаш, — значит, вы про меня уже все знаете. А я про вас — тоже. Вы — Юлия Станиславовна Андриевская.
Это имя отозвалось во мне каким-то невнятным эхом. Не то чтобы оно показалось мне совсем чужим, нет, не так, просто я могла бы принять и другое. Мне было без разницы.
— А что со мной случилось? — не удержалась я от вопроса. — Вы сказали, что у меня был приступ…
Леонид Борисович одарил меня долгим задумчивым взглядом:
— Об этом мы поговорим как-нибудь попозже, пока рано.
Этот ответ меня озадачил, но я почему-то не решилась спорить, поинтересовалась другим:
— По-вашему, то, что со мной… Это очень серьезно?
— Судя по вашим вопросам, вы уже на пути к выздоровлению, — оптимистично заверил меня Леонид Борисович. — И продолжительность этого пути будет зависеть от того, насколько тщательно вы будете выполнять мои предписания. Обещаете мне?
— Обещаю, — не раздумывая отозвалась я и задала еще один мучивший меня вопрос: — А почему я ничего не помню?
— Ничего страшного, такое бывает, в вашем положении это даже к лучшему. Память ваша вернется со временем, не сомневайтесь. — Леонид Борисович уже не крутил карандаш в руках, а катал его по столу, прижимая ладонью. Прямо как тесто. — Вы мне верите?
— Верю, — вырвалось у меня как бы без моего непосредственного участия. Такое ощущение, что я способна отвечать только утвердительно.
— Вот и отлично, — заключил Леонид Борисович. — Сейчас Ниночка отведет вас в палату. Отдыхайте и ни о чем не беспокойтесь, тут все о вас заботятся.
Ниночка и впрямь явилась через минуту, и мы повторили наше путешествие по длинному коридору, теперь уже в обратном направлении. Многочисленные двери по-прежнему были закрыты, а из-за одной из них вдруг раздался страшный крик. Кажется, такие принято называть нечеловеческими.
Я оглянулась на следующую за мной по пятам Ниночку, но ее лицо с уютными ямочками на щеках оставалось спокойным и непроницаемым.
Глава 7
Жена встала не с той ноги, завела нудную песнь о том, что ему, Шатохину, все до фени. В принципе такое случалось с ней не часто — может, два или три раза в год, — и Шатохин предпочитал выслушивать ее упреки молча. И в этот раз он не изменил традиции.
— Ты как будто в параллельном мире живешь, ничего тебя не трогает, ничего не касается! — Сидя перед зеркалом, жена с остервенением выдергивала из волос термобигуди. — Пришел, поел, газету почитал, футбол посмотрел — и не клято, не мято… Что вокруг происходит, тебя не волнует. Пусть хоть весь мир в тартарары провалится!..
Шатохин не возражал, терпеливо ожидая, когда прояснится причина жениной меланхолии. Впрочем, и так понятно: дочка опять поругалась со своим муженьком.
— Ты должен поговорить с Максимом, — объявила жена, энергично орудуя массажной щеткой. — Как мужчина с мужчиной.
— Это еще зачем? — изумился Шатохин. Таких предложений к нему раньше не поступало.
— Потому что он ушел к матери. — Жена, склонив голову к плечу, посмотрела на свое отражение в зеркале и мазнула помадой по губам.
— Ну и что? Это же не впервые, кажется. Как ушел, так и придет, — вздохнул Шатохин и проверил, положил ли он в карман бумажку с адресом «девушки с фруктами». Сам-то он считал, что зятю лучше бы уже уйти однажды раз и навсегда, хотя мнения своего не афишировал, чтобы не дразнить гусей.
— Это не может продолжаться до бесконечности, — мудро заметила жена.
— Вот именно, — пробурчал Шатохин, — что он все к маме бегает, как баба? Нужен такой…
— Как у тебя все просто! — вспыхнула жена. — У них сложные взаимоотношения.
— Вот пусть они сами в них и разбираются, нечего нам в такие тонкости соваться.
— Ну Шатохин… — Жена перестала ворчать и посмотрела на него умоляющими глазами.
— Хорошо, поговорю я с этим гавриком, если ты так хочешь, — малодушно сдался Шатохин, — завтра поговорю.
