Это ради него Ройзин уложила мальчика поспать днем, чтобы вечером Фин был полон сил и смог поднять папочке настроение, когда тот вернется после работы, с головой, разрывающейся от напора мыслей.
Ройзин распахнула дверь, и Макэвой не смог решить, кого целовать первым. А потому обнял сразу обоих. Ощутил, как к щеке прижалась голова Фина. Другой щеки коснулись губы Ройзин, мягкие и теплые. Он притискивал жену и сына к себе, а рука Ройзин мягко гладила его по спине. Макэвой вбирал их тепло, вдыхал его запах.
– Прости меня, – прошептал он, не совсем уверенный, кому именно: жене, или мальчику, или мирозданию.
Наконец он отстранился. Ройзин шагнула назад, пропуская мужа в маленькую прихожую, упиравшуюся в лестницу. Закрыв дверь, он повернулся и смахнул со стены рисунок, которому от него доставалось чуть ли не каждый день уже два года – все то время, что семья жила в этом доме, который он впервые может назвать собственным. Супруги привычно рассмеялись. Макэвой нагнулся, поднял рисунок и неуклюже повесил обратно на гвоздь. Карандашный набросок горного склона, выполненный неуверенной, неопытной рукой. Когда-то, пока воспоминания детства оставались символом счастливых времен, рисунок многое значил для Макэвоя, но теперь, после появления в его жизни Фина, рисунок потерял свое значение. И после появления Ройзин, конечно.
Как же она красива. Худенькая и темноволосая; происхождение выдает чуточку смуглая, песочного оттенка кожа. Отец Макэвоя с первого взгляда определил этот оттенок как «торфяной» – у него это прозвучало комплиментом.
Сегодня на Ройзин облегающий фигуру спортивный костюм, волосы рассыпаны по плечам. В мочках ушей лишь пара маленьких колечек. Прежде их украшали ряды карабкавшихся все выше сережек, но Фин полюбил дергать за них, и в последние месяцы Ройзин пришлось себя ограничить. То же и с золотом, поблескивающим на шее. Она носит две цепочки. На одной качается пластинка с ее именем: подарок отца на шестнадцатилетие. На другой – простая жемчужина, застывшая дождевая капля, которую Макэвой преподнес в их свадебную ночь на случай, если одного только сердца в качестве дара покажется мало.
Не дожидаясь просьбы, Ройзин передает Фина отцу. Просияв, ребенок широко распахивает рот и принимается передразнивать выражение лица Макэвоя. Оба хмурятся, ухмыляются, дурашливо плачут, щелкают зубами, изображая монстров, пока не принимаются хохотать, – и Фин извивается в восторге. Наконец Макэвой спускает мальчика на пол, и тот, облаченный в голубые джинсы, белую рубашку и крошечную жилетку, враскачку бежит наверх, тараторя на придуманном языке, который Макэвой, к своему великому сожалению, едва понимает.
– Ты ждала, – заметил он, входя в гостиную.
Ройзин собиралась развесить сегодня рождественские украшения. У них есть пластиковая елка и набор игрушек, полдюжины флажков для веревочки над электрокамином, но все пока лежит в картонной коробке у кухонной двери.
– Без тебя совсем не так весело, – ответила жена. – Сделаем это вместе, как-нибудь потом. Как обычные семьи.
Макэвой снял пальто, бросил на спинку кресла. Ройзин обняла его снова, чтобы ощутить его тело без преграды в виде громоздкого пальто. Макушка жены достает ему до подбородка, и Макэвой целует ее. Волосы пахнут свежей выпечкой, чем-то сладким и праздничным. Пирожками с изюмом, пожалуй.
– Прости, что задержался, – сказал он, но Ройзин притянула лицо мужа к своему.
В ее поцелуях Макэвою чудились вишня и корица. Они так и стояли неподвижно в обрамлении окна, пока в гостиной не появился Фин и не принялся молотить по отцовской ноге деревянной коровой.
– Это мне дедушка прислал, – похвастался Фин, поднимая игрушку выше. – Корова. Корова!
Макэвой взял ее в руки. Рассмотрел, узнавая почерк резчика. Представил отца: у верстака, стекла очков припорошены опилками, в руках, затянутых в обрезанные перчатки, нож или стамеска, – сосредоточенный на миниатюрных деталях, он вдыхает жизнь в деревянные игрушки.
– А открытка была?
– Все как обычно, – сказала Ройзин, не глядя на него. – Надеется, что Фин вырастет большим и сильным. Что он слушается родителей и ест овощи. И что очень скоро они обязательно встретятся.
Все письма отец Макэвоя адресует мальчику. После шумной ссоры, случившейся во время беременности Ройзин, он ни разу не заговорил с сыном, и тот знает: у отца достанет упрямства сойти в могилу, так и не уступив. Будь Макэвой способен думать об отце с обидой, то фыркнул бы: интересно, а кто, по мнению старого дуралея, станет читать его письма четырехлетнему внуку? Но он приучил себя отметать подобные ехидные мысли.
Макэвой погладил гладкую поверхность игрушки. Словно хотел кончиками пальцев впитать немного мудрости и опыта. Затем протянул фигурку сыну, и тот снова унесся прочь. Проводив Фина взглядом, Макэвой обернулся к Ройзин, вид у него был потерянно-виноватый.
– Ты побежал на крики, Эктор. Ты не мог поступить иначе.
– И кем я себя выставил? Бросил сына, чтобы спасти непонятно кого.
– Ты выставил себя хорошим человеком.
Макэвой обвел взглядом гостиную. Здесь есть все, что ему нужно от жизни. Жена в объятиях и ребенок, играющий у ног. Он втянул в себя воздух, выдохнул и задышал размеренно, глубоко, смакуя каждый глоток этих мгновений. И вдруг уловил нечто чужеродное. Запах. Слабый. Почти неразличимый за привычными домашними запахами пряностей и мыла. Будто мотылек, порхающий на самой кромке обзора. Легчайшее дуновение. Кровь. Вспомнилась Дафна Коттон. Он попробовал вообразить, что переживает ее отец. Попробовал почувствовать этого человека, ощутить с ним связь, передать ему свое сочувствие.
И снова притянул к себе Ройзин.
Он презирал себя за волну тепла, растекшуюся в груди. Как можно быть таким счастливым, когда чей-то невинный ребенок лежит на прозекторском столе?
Глава 6
08.04. Старый кабинет Роупера в здании на Куинс-Гарденс.
Полицейский сходняк.
Зады уперты в столы; ноги покоятся на стульях-вертушках, спины привалились к голым стенам. Полный ассортимент криво заправленных сорочек и галстуков с распродажи в супермаркете. Никто не курит, но в помещении все равно стоит никотиновопивной дух.
Макэвой чинно сидит в центре – по всем правилам, на стуле с твердой спинкой, с ноутбуком на коленях. Галстук туго затянут на болезненно-красноватой после энергичного, беспощадного мытья шее.
Старается не елозить ногами по истертому ковру. Прислушивается к разговорам. Поучаствовать в них у него нет шанса. Как?
Позади шесть часов сна и плотный завтрак, который до сих пор не желает утихомириться в желудке. Каждый выдох – сиплое дуновение омлета и зернового хлеба. В сумке у ног припрятан термос с горячей водой и мятными листочками, но Макэвой не решается отвинтить крышку в этой набитой полицейскими комнате. Он не перенесет едких шуточек. Не стоит привлекать внимание. Не здесь. Не сейчас.
