Я еще раньше сказала Шубхашини, что должна повидаться с ее мужем. Мне хотелось сказать ему несколько слов на прощание, — мало ли что могло случиться.
Когда Ромон-бабу пришел, я отослала Харани.
Вскоре служанка вернулась с ответом. На уголке моей записки я прочла всего одно слово: «Согласен».
— Раз уж ты взялась за дело, не останавливайся на полпути, — сказала я служанке. — В полночь проведешь меня к нему в спальню.
— А это не грех? — встревожилась Харани.
— Нет, — ответила я, — этот человек был моим супругом в другом рождении.
— В другом или в этом? Я что-то не поняла.
— Молчи, — улыбнулась я.
— Если в этом, выкладывай тогда пятьсот рупий. За меньшую плату я не согласна сносить побои, — рассмеялась Харани.
После этого я пошла к Шубхашини и обо всем ей рассказала. А она, в свою очередь, отправилась к свекрови.
— Кумудини заболела, — заявила Шубхашини, — и не может сегодня готовить. Пусть этим займется мать Шоны.
Мать Шоны стала хлопотать на кухне, а Шубхашини увела меня к себе в комнату и заперла дверь.
— Зачем ты это сделала? — удивилась я.
— Надо тебя принарядить!
Шубхашини сама умыла мне лицо, смазала ароматным маслом волосы и старательно причесала их.
— Такая прическа стоит тысячу рупий. Когда разбогатеешь, пришлешь их мне, — пошутила Шубхашини.
Затем она достала очень красивое, нарядное сари — о такой одежде могла мечтать любая женщина — и, несмотря на мои протесты, обрядила меня в него. Опасаясь, как бы этот великолепный наряд не разорвался, если я буду противиться, а она — чрезмерно усердствовать, я больше не возражала.
Но когда Шубхашини принесла мне свои украшения, я решительно воспротивилась.
— Ничего не надену, — твердо сказала я.
Шубхашини долго спорила, но в конце концов ей пришлось уступить. Тогда она сказала:
— Но уж от этого, думаю, ты не откажешься?
И она сорвала несколько веточек жасмина, с не раскрывшимися еще бутонами, свила из них гирлянды и украсила ими мои руки и шею. Затем достала пару новых золотых серег.
— Эти серьги Ро-бабу купил на мои собственные деньги. Это мой подарок тебе. Где бы ты ни была, надевая их, ты будешь обо мне вспоминать. Кто знает, сестра, свидимся ли мы еще когда-нибудь, — на все воля всевышнего, — так позволь мне подарить тебе эти серьги, не упрямься. — И Шубхашини расплакалась.
Я тоже едва сдерживала слезы и не могла вымолвить ни слова. Шубхашини вдела серьги мне в уши.
Когда наконец я была наряжена, служанка принесла сына Шубхашини. Я взяла его на руки и стала рассказывать ему сказку. Вскоре малыш уснул.
Я не могла не поделиться с Шубхашини своими сомнениями.
— Я счастлива, — проговорила я. — Но его я осуждаю. Я знаю, что он мой муж, и потому так веду себя с ним, и греха, мне кажется, в этом нет. Но он!!! Он ведь не мог узнать меня, потому что видел всего раз, когда я была одиннадцатилетней девочкой. Он уже тогда был взрослым — потому-то я так хорошо его и запомнила. Грешно воспылать страстью к незнакомой женщине, но не мне судить его, он мой муж, так уж лучше мне вообще не размышлять над этим. Но в будущей я все же заставлю его изменить свои привычки, я дала себе слово.
— Более капризной женщины, чем ты, не сыскать! — воскликнула Шубхашини. — У него ведь нет жены!
— А у меня есть муж?
— Что поделаешь! — сказала молодая женщина. — Разве женщины и мужчины равны! Интересно, что было бы с тобой, если бы тебя заставили служить и зарабатывать деньги?
— Что было бы! Пусть они попробуют носить, рожать и воспитывать детей, тогда и я пойду служить. Каждый делает то, что может. Но неужели мужчине трудно совладать со своими страстями?
— Ладно, ладно, — сказала Шубхашини, — сначала построй дом, а потом уже поджигай его. Оставим лучше этот разговор. Тебе предстоит завоевать сердце собственного мужа. Посмотрим, как ты сдашь этот трудный экзамен. Ведь иного пути для тебя нет.
— Такой науки я никогда еще не изучала, — ответила я, немного подумав.
— Тогда поучись у меня. Ведь я в ней настоящий пандит[24].
— В этом я уже успела убедиться.
— Так вот, слушай, — сказала Шубхашини, — предположим, что ты мужчина. Следи внимательно за тем, как я буду обольщать тебя.
Шалунья натянула на голову край сари и поднесла мне бетель[25], который она сама старательно приготовила. Держала она его только для Ромона-бабу, даже сама ни разу не пробовала. Здесь же, в комнате, стояла хукка[26]Ромона-бабу, в чашечке для табака лежал один пепел. Но Шубхашини сделала вид, что раскуривает хукку для воображаемого мужчины. Затем она взяла опахало и принялась меня им обмахивать. На руках ее нежно зазвенели браслеты.
— Ты учишь меня не обольщать, а прислуживать, сестра, — сказала я. — Неужели я затеяла все это для того, чтобы показать, какая я хорошая служанка?
— А разве женщина создана не для того, чтобы служить мужчине? — удивилась Шубхашини.
— Твоя наука пригодится, когда он полюбит меня, — продолжала я. — Тогда я буду обмахивать его опахалом, растирать ему ноги, готовить бетель, раскуривать хукку. А сейчас это все ни к чему.
Шубхашини, смеясь, села рядом со мной, взяла мои руки в свои, и мы стали болтать. Моя подруга была весела, жевала бетель, раскачивала серьги в моих ушах. Вдруг она вспомнила о том, что я скоро уеду, и на глазах у нее блеснули слезы. Чтобы отвлечь ее от грустных мыслей, я сказала:
— Умение прислуживать, пожалуй, сильное оружие в руках женщины. Но подействует ли оно на У-бабу?
— Если не подействует, значит, ты ничему от меня не научилась, — рассмеялась Шубхашини. Одной рукой она обвила мою шею, другой взяла меня за подбородок и поцеловала. На щеку мне капнуло несколько слезинок.
Проглотив подкативший к горлу комок, я пошутила:
— Не воображай, что я стану платить тебе за твою науку!
— Тогда я больше не стану учить тебя! — воскликнула Шубхашини. — Обходись своими познаниями. Вообрази, что я — У-бабу. — Моя подруга легла на тахту и, чтобы не расхохотаться, уткнулась лицом в край сари. Наконец, справившись со смехом, она строго взглянула на меня, однако тут же снова рассмеялась.
