Выбрав свой собственный вариант, Дерябин первое время воздерживался от сражений за приносимую женщинами кормежку, и такое упрямое терпение невольно вызвало у Дробота уважение. Но все очень быстро переменилось: в один из дней оголодавший Николай, которого время от времени кто-то подкармливал сухарями, не выдержал и набросился на летчика Севу Трофимова, который изловчился и подхватил с земли сразу три картофелины. Причем одну каким-то чудом выхватил из-под ноги товарища, успевшего ее случайно раздавить. Когда тот, счастливый, направлялся к стене хлева, чтобы хоть как-то утолить вечно сопровождающий пленного голод, Дерябин, все это время наблюдавший именно за Севой, быстро отделился от стены, подошел к летчику, схватил за плечо, развернул, встряхнул. Трофимов от неожиданности выронил две картофелины из трех – и через мгновение они уже исчезли в карманах Николая.
– Ты… – только и смог выдавить из себя летчик.
– Я, – подтвердил Дерябин. – Такой же, как и ты, красноармеец. Советский гражданин и человек, между прочим. И не собираюсь выпрашивать подачки у врага или рыться в грязи.
– Это… мое… – пробормотал Трофимов, окончательно растерявшись, – никто в лагере еще никогда так не поступал ни с ним, ни с кем-либо еще.
– Здесь все общее, – заметил Дерябин. – Я не буду жрать с земли. И не буду унижаться перед немцами, тем более – перед предателями за возможность получить пайку.
– А сейчас ты что делаешь? – вырвалось у Севы.
К этому времени их уже обступила небольшая группа пленных. Не только Дробот увидел, что произошло. Он держался чуть в стороне: если и начнется расправа, пусть лучше без него.
– Я делаю то, что обычно делают в таких случаях, – спокойно ответил Дерябин, обводя взглядом остальных. – Чего уставились? Большинство из вас сдалось в плен добровольно. Вы подняли руки вверх в надежде сохранить себе жизнь. Вот и живите здесь – но только по тем законам, которым такая вот жизнь подчиняется.
– Ты про что? – спросил кто-то из собравшихся. Роман, слышавший вопрос, со своего места не разглядел того, кто вопрос задал.
– Все про то же, – Дерябину хоть с трудом, но удавалось сохранить спокойствие. – Каждый за себя, разве нет? Выживает сильнейший.
– Это пока тебя в лес не погнали, – проговорил тот же голос.
– А ты чего такой умный? – Теперь Дробот видел: в разговор включился танкист Яценко, тридцатилетний механик-водитель.
– У меня просто есть достоинство, – проговорил Дерябин. – Вы его потеряли.
– Так застрелись пойди, – посоветовал Яценко. – Или вон на проволоку кинься. Попытка побега, сдохнешь героем. Или страшно?
Что собрался ответить Дерябин – ни Роман, ни кто другой так и не узнали. Увидев толпу возле барака, охранник с вышки без предупреждения полоснул очередью, беря выше голов, и пленные сыпанули в разные стороны. На это Дерябин и рассчитывал, понял Дробот. Он уже успел изучить лагерные порядки – собираться даже в небольшие группы запрещено. И в воздух здесь стреляют только один раз.
При таких раскладах у Николая Дерябина не оставалось шансов продержаться долго. Не нынче ночью, так завтра оскорбленные товарищи по несчастью вполне могли его придушить. Положа руку на сердце, Дробот, около которого Дерябин по-прежнему спал, не собирался мешать таким намерениям, хотя участвовать вряд ли согласился бы. Но, видимо, Роман в самом деле плохо знал своего недавнего конвоира. Потому не смог в полной мере оценить его поистине нестандартный расчетливый ум. В тот же день, на традиционной вечерней поверке, вместе с неизменным Лысянским появился оберцугфюрер и, опустив предисловия, отрывисто заговорил. Полицай доводил мысль своего начальника в общих чертах, но Дробот понял немца буквально с первого до последнего слова:
– Внимание всем заключенным, – вещал немецкий офицер. – Уважительной причиной отсутствия на поверке является только смерть. Болезнь приравнивается к смерти. Больной во избежание распространения инфекции будет немедленно расстрелян. Если в вашем бараке будут иметь место факты неестественной смерти, расстреляны будут или виновные, или – каждый двадцатый. Выбирайте сами или следите друг за другом очень внимательно! Все ясно?
Пленные ответили нестройным хором, и Роман перехватил быстрый взгляд Лысянского, брошенный на Дерябина, стоявшего в первом ряду. Нет, между полицаем и пленным офицером, скрывающим свое звание, контактов не случалось. Дробот по устоявшейся привычке старался не спускать с Николая глаз, да и в условиях лагеря подобный контакт не останется без внимания. Тем не менее Лысянский явно действовал на опережение: теперь даже при всем желании пленные не смогут тронуть ни Дерябина, ни кого-либо другого – себе дороже.
Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: среди пленных есть «наседка», иначе Лысянскому никак не узнать, что произошло между Николаем и летчиком Трофимовым, чтобы сделать простые выводы. Получается, ссоры внутри лагеря выгодны как его охране, так и немцам: пока царит атмосфера взаимной неприязни и подозрительности, пленные не смогут между собой сплотиться и сговориться. Кроме того, Лысянский страховал также и провокатора: невольное разоблачение после подобного приказа способно сохранить наседке жизнь. В том, что угроза будет выполнена и каждого двадцатого расстреляют, никто в лагере не сомневался.
Правда, на следующий день Дерябин либо кое-что понял, либо просто включил инстинкт самосохранения, присущий ему в той же мере, что и остальным. Больше не отнимая еду у товарищей, он продолжал презрительно поглядывать на Дробота и других, кто занимался уборкой в лагере. Однако, перешагнув через свое высокомерие, тоже начал вместе с другими голодными собирать с земли скромную провизию, отрываемую людьми от себя. То, что Николай стал как все, не изменило к нему общего отношения в лагере. Однако, как почувствовал Дробот, напряжение все-таки спало. В конце концов, обитателей лагеря занимали другие, более важные заботы, чем сведение счетов с одним заносчивым типом.
Все хотели прожить пусть на один день, но дольше.
Но именно благодаря выходке Дерябина и последствиям, которые она повлекла за собой, Дробот понял опасения своего нового друга Семена Кондакова. Его задумка сможет выгореть, только если о ней будут знать лишь двое.
Ладно, трое – без Васьки Борового ничего не получится, а ему Кондаков почему-то доверял. У Романа, в свою очередь, не было причин не верить Кондакову.
Первый серьезный разговор состоялся, когда они копали яму под нужник.
Для этих целей приказывали рыть траншею глубиной около метра, полметра в ширину и метров пять в длину. Видимо, это входило в специфическое представление лагерного начальства о специфике здешнего жизненного устройства. Пленные должны были оправляться на виду у всех, и, случалось, часовой с вышки мог шутки ради пальнуть над головой какого-нибудь оправляющегося. Всякий раз испуганный человек терял равновесие и обязательно попадал со спущенными штанами в яму, оказавшись в собственных и чужих нечистотах. Через несколько дней яму приказывали зарыть, а рядом – копать другую. Это входило в обязанности уборщиков, пока не нужно было хоронить трупы: тогда они превращались в могильщиков.
