Только как сказал все это Гриша, Мария окончательно поняла, чего он хочет, хоть никто ее этому понятию не учил и все это происходило с ней в первый раз.
– Отойди, – говорит, – бесстыдник, я сразу тебя поняла, как ты в бане на меня раздетую заглядывал.
– Раз поняла, тем лучше, – говорит Гриша. И вдруг как схватит Марию под мышками, точно посадить ее хочет куда-либо, а железными своими мужскими коленями разъединил ее детские коленки, и оказалась она у него в полной власти, в темном сарае, запертом снаружи замком и стоящем на отшибе среди темного поля, примыкающего в конце своем к темному железнодорожному полотну у глухого полустанка. И даже постная харьковская луна не светила в эту ночь.
Одна лишь живая душа была рядом – брат Вася, но и тот похрапывал. А если бы не спал, то что он мог сделать – ведь дитя еще… Кричать было некому, только Васю испугаешь, потому что Гриша ей рта не зажимал, как не зажимают рта животному, которое режут, пусть кричит, кто его услышит. Мария пробовала себя защитить молча, но всякий раз, как она пробовала себя защитить, Гриша выворачивал ей руку и становилось очень больно, когда же переставала себя защищать, Гриша отпускал ей руку. И добился Гриша от Марии, чего хотел, и стонал он при этом как тифозный, но Вася спал, и даже когда Мария крикнула от боли необычайной и незнакомой, которую причинил ей Гриша ради своего удовольствия, и Гриша особенно сильно застонал, точно ему тоже рвали тело, как рвал он тело Марии, даже и тогда Вася не проснулся. Мария поняла это после того, как все кончилось. Лишь слышно было ее и Гриши тяжелое дыхание и храп Васи. И Мария обрадовалась тому, что Вася ничего не слышал и не напугался. Меж тем дыхание у Гриши стало спокойней, и он сказал Марии, которая по-прежнему дышала тяжело:
– Ты не переживай… При твоей жизни все равно тебя б изнасиловал какой-нибудь старик… Так уж лучше я… Вот, возьми, – и он дал ей хлеба.
Мария хлеб взяла и притихла, а Гриша полез от нее в другой конец сарая и вскоре захрапел, как и Вася.
Нельзя сказать, что Мария заснула, скорее она впала в беспамятство, поскольку видела за собой все время проступающие во тьме стропила сарая и чувствовала под собой солому. У нее болело в животе и под животом, точно она вместо травы рогозы наелась ядовитой травы, как соседка их по хутору, которая в один день с отцом померла от отравления кишок. Но постепенно боль утихла, а когда стропила стали видны ясно в просветлевшем сарае, боль была незначительная, точно намек на то, что произошло ночью. Мария поднялась, села и увидела, что в сарае лишь она с Васей, а проводник Гриша исчез. Этому она обрадовалась, но тут же огорчилась, поскольку он унес корзинку с провизией. Однако тут же опять обрадовалась, поскольку нащупала в кармане кусок сала и кусок хлеба, хоть и не такие большие при свете, как казались во тьме, но все же ей и Васе было на первое время чем жить.
– Вася, вставай, – сказала Мария, – проводник, которому велели доставить нас домой, убежал, и теперь нам придется самим добираться. И унес всю провизию… Вот, брат, убедись, кого ты принимал за хорошего человека и не слушал своей сестры, единственного тебе сейчас родного человека, поскольку нашей мамы нет с нами, а сестра Шура и брат Коля далеко.
Вася молчит, видно, чувствует себя виноватым.
Полезли они наружу через дыру, огляделись. Поле в одну сторону, поле в другую сторону, куда идти? И пошли они наугад, но пришли точно к железной дороге и к тому полустанку, где проводник Гриша не мог бы сотворить с Марией того, что он сотворил с нею в сарае, на отшибе, поскольку тут и дежурный заглянет, да и вообще ходит по перрону сонный народ. Никогда б такое не случилось, если б не Вася, но Мария не стала Васю упрекать и вообще ему ничего о произошедшем в сарае не рассказала, а сказала она ему:
– Дорогу домой в село Шагаро-Петровское я не знаю, но знаю, что отсюда нам надо уезжать до какой-нибудь большой станции, где в случае чего легче еды выпросить… Как поезд придет, ты сразу лезь следом за мной.
– Полезу, – говорит Вася.
Исчез проводник Гриша, и Вася опять стал Марию слушать, а поездов он уже не боялся, как в городе Димитрове.
В поезде Мария и Вася поели сала и хлеба, которые дал Марии проводник Гриша за то, что он с ней сотворил в сарае. Но не все поели, часть Мария припрятала от Васи на следующий раз, ибо Вася хотел все съесть. Приехали Мария и Вася на большую станцию, вышли вместе с общей толпой пассажиров, поскольку дальше поезд не шел. Огляделись брат и сестра и ахнули от радости.
– Да ведь это ж город Димитров… Отсюда тамба прямо к нашему хутору.
А какой– то старик пояснил:
– Это, дети, не город Димитров, а город Изюм… Такой сладкий сушеный виноград, вы ели? Вот в честь его и назван этот город Изюм, – и улыбается.
А Мария хоть и огорчена, что это не Димитров, а Изюм, но про старика думает: «Старики редко улыбаются, а этот, раз улыбается, значит, добрый, а добрый подаст чего-нибудь, поскольку хлеба и сала у нас самая малость осталась».
– Ничего, – говорит, – мы, дедушка, ни сладкого, ни сушеного не ели, поскольку вот с братом малым отстали от матери… Подайте нам, Христа ради, что можете…
– Знаем мы вас, – говорит старик и сразу сердитым становится, – по поездам шляетесь, чемоданчик, какой плохо лежит, утащить хотите… Вот я вас…
Подхватила Мария Васю за руку и побежала прочь от злого старика по перрону, а оттуда в вокзал.
Вокзал в Изюме не такой, как в Харькове, ни стеклянного потолка, ни лестницы белой, блестящей, но тоже красивый, теплый, скамеек много, и даже дерево такое же диковинное, как в Харькове, в кадке стоит, правда, одно всего.
– Ничего, Вася, – говорит Мария, – здесь мы поживем пока что неплохо. Просить я умею, голос у меня жалостливый, один не подаст, так другой подаст. Народу, гляди, вон сколько вокруг. Пойду попрошу, может, дадут. Попробуй нас тронь кто-либо. Здесь и ночью народу много и светло. Только Боже тебя упаси, Вася, воровством промышлять… Видал, как старик озлился? Это он не на нас озлился, это он на воров озлился… Народ, Вася, не обижай никогда, и народ за тебя в любой момент заступится, а если обидишь народ, он тебя на произвол судьбы бросит… Хорошо ли нам было в темном сарае ночью, когда кругом поле темное, а рядом дурной человек, которого ты, Вася, по глупости своей полюбил…
Так говорила Мария брату своему Васе наставление, и Вася слушал, поскольку зависел от того, что Мария соберет подаяниями. А собирала Мария здесь, на станции Изюм, действительно неплохо.
– Господи, – говорила, – Иисусе Христе… Сыне Божий…
На эту мольбу подавали ей и старые, и молодые, и мужчины, и женщины. И даже некоторые партийные не могли отказать в просьбе ребенку, пусть и использующему отжившие старорежимные церковные термины. Один партийный пассажир, этот безусловно партийный, поскольку в кожаном пальто и с сабельным шрамом, как у Петра Семеновича, бригадира, один партийный подал Марии пакет, в котором было пять пирожков с горохом. Случалось, подавали и селедку, и колбасу, а про хлеб и говорить не приходится, здесь, в Изюме, на станции, Мария и Вася впервые поели хлеба если и не вдоволь, то хотя бы и не впроголодь. Ночью спали дети на скамейках в теплом углу и были довольны своей жизнью.
