— Солнце мое, пойдем наверх, я покажу тебе вид из окна.
И действительно чего тянуть, подумала я. Там наверху у него кровать и все такое. Для чего я, собственно? Не кофеи же распивать?
9
Если человек долго голодал, прямо-таки помирал с голоду, то его сразу кормить досыта никак нельзя, он может умереть.
Если человек долго не трахался, то с ним тоже нельзя так сразу помногу и подолгу, он может концы отдать и улететь на небо. Хотя не так давно я уже пыталась что-то подобное проделать. Но, видимо, энергии было еще недостаточно. И вот только теперь, основательно подзаправившись, лежу я на большом пушистом облаке и рассматриваю пальцы своих ног.
— У тебя пальцы на ногах точеные, как пульки, — сказала как-то Юлия, — я бы за такие обалденные пальцы все свои ноги отдала.
— Спасибо. Но я как-то к своим пальцам больше привыкла, — ответила я.
— Вот смотрю на тебя, Маня, и не понимаю, что мужики в тебе находят? — продолжала Юлька. — Пальцы это, конечно, хорошо. Но их редко кто видит, а кто видит, тот в пальцах ни фига не разбирается. Всем подавай ноги, задницу, грудь. А мимо такой высокоинтеллектуальной штуки, как пальцы ног — заметь, ног, а не рук, руки всегда можно сделать, — так вот, именно мимо ног все проходят, не опустив головы. Не соизволив удивиться, восхититься и обрадоваться. А тут такая красотища пропадает! Пулька к пульке! Мечта снайпера! А не какие-нибудь корявые сучковатые корни, на которые и наступить не жалко… И ведь больше ничего, ни кожи, как говорится, ни рожи.
— Ну не скажи, — оправдывалась я, — у меня еще волосы на теле не растут почти нигде. А кожа у меня гладкая, как у Клеопатры.
— В наше время у кого деньги есть, тот и Клеопатра. Так тебе эпиляцию сделают — закачаешься. Одна моя приятельница себе на лобке «мерседес» сэпелировала.
— Сколько же надо там волос иметь? — поразилась я. — И сколько надо выдернуть, чтобы колеса получились, окна, фары всякие…
— Дура необразованная. Не «мерседес», в смысле весь. А только его товарный знак. Кружочек такой и три палочки внутри, понятно?
— Ты со мной как с идиоткой разговариваешь. Конечно, поняла. Только не поняла, зачем ей это надо было?
— Ты что? — Юлька больно постучала кулаком по моему лбу. — Знаешь, как мужики тащатся? Он, то есть мужик, может, о «мерседесе» всю жизнь мечтал. А тут такой сюрприз — имей сколько хочешь и удовольствие получай. А ты — «Клеопатра», е-мое.
— Зато с пальцами ног.
— Да уж. Этого у тебя не отнять.
Не отнять у меня пальцы, не отнять у меня этот день, не отнять у меня этот вечер, не отнять у меня этот фонарь, что светит где-то внизу, и только его плоские желтые лучи упираются в облако, на котором я все еще никак не скончаюсь.
Сколько можно варить этот поганый кофе? Мне уже ничем нельзя помочь. Никакой кофе не поднимет меня на ноги. Ни пожар, ни землетрясение, ни наводнение, ни бог, ни черт и не герой, ни сват, ни брат, ни Чук, ни Гек, ни тьма, ни свет и так далее. Я здесь родилась, я здесь и умру. Если не выгонят. А если выгонят? Неудобно как-то будет. Лучше самой.
— Маш, тебе с сахаром или без? — прокричал снизу Никита.
— Мне с бутербродом, если можно. Есть очень хочется, — ответила я.
Надо одеться. Хотя бы чуть-чуть. Крошки на голом теле будут смотреться неряшливо.
Откуда только силы взялись. Я натянула на себя то, что нужно было натягивать, застегнула то, что нужно было застегивать, и спустилась вниз, чтобы предстать пред светлы очи Никиты усталой, но довольной.
— Ты что, не останешься? — удивился Никита.
Удивиться-то он удивился, но как-то не очень убедительно. Типа даже кофе не попьешь? Я сразу сникла. Куда только все делось.
— У меня еще дома дела, — засуетилась я.
— Какие дела на ночь глядя?
— Заказ намечается неплохой. Завтра встреча. Надо подготовиться.
— Успеешь, побудь еще немного.
— Не могу, правда.
— Я тебя отвезу?
— Что ты, сейчас такие пробки. Лучше я на метро, дорогу знаю, не заблужусь.
— Ты обиделась на что-то?
На что я могла обидеться? Что я маленькая, что ли? Просто мне так хотелось остаться, но я уже приготовилась уйти.
— Кофе совсем не сладкий, — растягивая время, сказала я. — А я люблю сладкое.
— Исправлюсь, виноват, — обрадовался Никита. — Три ложки?
— Лучше четыре.
Мы стояли разделенные столом, как пропастью во ржи, и вели какой-то бестолковый разговор.
— А пять можно? — продолжал Никита.
— Пять нельзя, я стану вся сладкая до приторности.
— Ты не сладкая, ты другая.
— Какая другая?
— Я не знаю. Еще не распробовал. Что-то острое, горькое, терпкое.
— Это плохо?
— Это хорошо. Я люблю, когда внутри все горит. И губы жжет…
Странно, подумала я. Мы только однажды побывали в полноценной постели и один раз в межгаражном снегу, но наши тела успели познакомиться лучше, чем мы сами. Стоим, как два тополя на Плющихе, и некому руку подать.
Хотелось остаться, хотелось сесть, а потом опуститься на колени и преодолеть метровое пространство ползком, хотелось ухватиться за его плечи обеими руками и держаться из последних сил, и чтобы он не отпускал и тоже держался за меня как за последнюю возможность вместе выжить и не пропасть поодиночке.
Я сделала шаг в сторону двери, но колени предательски дрогнули. Я их медленно выпрямила и уже довольно уверенно направилась к выходу.
— Ты мне позвонишь? — заворачивая меня в шарф, спросил Никита.
— Нет уж. Лучше вы к нам.
— Нет проблем. Но у тебя такой плотный график.
— Ничего, как-нибудь по блату выделим вам индивидуальное окно.
— Буду рад.
— Ну, пока?
— Пока.
И я, чмокнутая в щеку, вывалилась на улицу.
На улице шел мелкий, переходящий в дождь снег. Почему так невесело? Почему так тревожно? Как побитая собака, тащилась я по темным подворотням в поисках приключений, рискуя каждую минуту стать жертвой серийного маньяка. Ну и пусть, думала я. Так мне и надо.
За спиной послышались быстрые догоняющие шаги. Я, не оборачиваясь, прибавила ходу, и ноги сами, не управляемые головой, понесли меня вперед, куда глаза глядят. В висках застучали настойчивые пионерские барабаны, а где-то в глубине моего путаного, теряющегося сознания радостно и фальшиво заорал звонкий кукарекающий горн: «Ту-ту-ту, ту-ту-ту, свалим бабу поутру!» Я побежала еще быстрее и, споткнувшись о какой-то выступающий из земли железный прут, кулем свалилась на землю, закрыв почему-то голову руками. Дура бестолковая! Как будто ему голова моя нужна.
