А он все смотрит…
Как он смотрит на нее.
Боже, как он смотрит…
Она чем-то походила на Сюзанну. Ну, может, была не столь крупной, как кузина, но формы были тоже пышны, аппетитны и нестерпимо желанны. Когда она случайно коснулась его ноги, по нему побежали токи, словно от действия гальванической машины. А потом из-под складок одеяла показалось ее колено… Белое и круглое.
Он перевел взор на ее лицо.
Как бездонны ее глаза. А лицо, замершее в некоем ожидании, словно светится изнутри.
Точеный носик. Полные губы, которые так сладко, наверное, целовать. Русые вьющиеся волосы разбросаны по подушке — так хочется потрогать их, вдохнуть их аромат.
Ее колено прячется под одеяло.
Зачем?
Она коротко вздыхает.
— Вам больно?
— Уже нет, — едва слышно произносит она.
Как она прелестна в своем бессилии! Так и хочется… Стоп. Он что, забыл, зачем сюда пришел?
— Как долго вас мучают головные боли?
— Уже несколько лет.
— Что вы принимаете?
— Горячий шоколад и болеутоляющие Гофмановы капли.
— Капли помогают?
— В последнее время не очень.
— Шоколад надо исключить, — безапелляционно произносит он и деловито хмурится. На мгновение, тотчас вспомнив ее «не хмурьтесь». — Шоколад пользителен для людей малокровных и приближающихся к преклонным годам. Молодым девушкам пить его нет никакой необходимости. Кроме того, частое его употребление может привести к расстройству желудка.
— Хорошо, доктор.
— Альберт Карлович, — он хотел сказать, зовите меня просто Альберт, но поскольку в здешнем обществе это не принято, сказал как сказал. А жаль. Впрочем, они вполне могут стать друзьями. Даже близкими. И очень бы хотелось, чтобы весьма близкими …
— У вас есть дома валериановое масло?
— Есть, кажется.
— Вам его придется принимать каждый день.
— Хорошо, Альберт Карлович.
— Принимать его должно следующим образом: надобно накапать его шесть капель на кусочек сахару, и сей кусочек медленно иссосать.
— Иссосать?
— Именно. Как леденец или конфекту. Операцию эту следует проделывать три раза в день: поутру натощак, после обеда в шестом часу и за час до ужина.
— Поутру натощак, после обеда и за час до ужина, — повторила Серафима.
— После обеда в шестом часу, — поправил ее Факс.
— Да, поняла.
— Это будет успокаивать вас и снимать боли. А вот для лечения мигрени я вам прописал бы Альтонские капли.
— Альтонские капли? — Она немного приподнялась на подушках, и сползший с нее край одеяла обнажил плечи и грудь, едва прикрытые полупрозрачной кисеей пеньюара.
— Да, — сглотнул он, тщетно пытаясь отвести взгляд от двух округлостей с темнеющими под кисеей сосками. Они словно призывали его трогать их, целовать, иссосать, как конфекты… — Альтонские капли — неоценимое, благонадежнейшее средство…
— И еще у меня какое-то стеснение в груди, Альберт Карлович, — произнесла она таким голосом, от которого у самого Факса словно оборвалось что-то внутри, стало горячо внизу живота и шевельнулась, проснувшись и наливаясь, его плоть.
— Я сей час вас прослушаю, — ответил он с появившейся вдруг хрипотцой и потянулся к саквояжу, боясь привстать, дабы не обнаружить свое восставшее естество.
Факс достал стетоскоп и присел на краешек кровати. Серафима чуть подвинулась, давая ему место, словно призывала прилечь с ней. Ему вдруг подумалось, что было бы славно и устроиться рядом, и приняться за ласки, которых она еще не знала. Он ясно представил себе, как неумело и потому трогательно она начнет прикасаться к нему, а он потихоньку, исподволь, будет научать ее любовным приемам, которыми он хотел бы, чтобы она его одаривала. Она будет запрокидывать голову, стонать от неги и наслаждения, и все это будет не притворно, как это часто бывало с Эмилией Гаттон, и не с животной страстью Алевтинушки, что, кстати, имело свою прелесть, но до умопомрачения естественно и оттого крайне возбуждающе. Он и сам уже воспылал страстию донельзя, но что делать, слаб человек, ибо… ибо…
— Позвольте вашу грудь, — еле справился он с непослушными губами, и, когда Серафима оттянула ворот пеньюара, обнажив основания столь притягивающих взор округлостей, он, вместо того, чтобы приложить к груди стетоскоп, поднял на нее потемневшие глаза и едва слышно произнес:
— Серафима Сергеевна…
Желание обладать ею всецело охватило его. Оно, кажется, передалось и Серафиме. Она прерывисто задышала и неотрывно смотрела на него, разрешая делать с ней все. Именно это прочитал в ее глазах Факс. Конечно, надо бы остановиться, но… зачем?
— Умоляю, пощадите, — тихо произнес он и припал губами к сводящей с ума складочке между двух ослепительно белых округлостей. Потом, осыпая поцелуями обе груди, он коснулся языком набухшего сосочка и обвил его венцом своих губ. Серафима выгнулась, положила руку на его курчавые волосы и выдохнула со стоном блаженной неги:
— А-а-ах…
Его рука скользнула под одеяло и легла на ножку Серафимы, плотную и гладкую под шелком панталон. Время остановилось, и тут, словно из другого мира, раздался громкий радостный возглас:
— Ну, вот и слава Богу! Михаил Викентьевич, Машенька, Пал Палыч, идите сюда!
Факс не сразу понял, что произошло. А когда он резко оторвался от груди Серафимы, возле двери спальни стояли, наблюдая сию картину, ее тетка; средних лет дама, верно, та самая Машенька, и крепкий старик в мундире и генеральских эполетах. Все они, улыбаясь, двинулись к постели Елагиной. Невесть откуда в спальню влетела куча детей, которые стали с громкими возгласами гоняться друг за дружкой, делая круги вокруг постели.
— Петя, Катя, Наталья, угомонитесь! — приказала им средних лет дама, на что те никак не отреагировали. Шум и гам, коий они подняли в спальне, привнес в голову и так совершенно растерявшегося Альберта Карловича такую сумятицу, что он даже не вытащил из-под одеяла руку, продолжавшую покоиться на ножке Серафимы. Сообразив, наконец, явную двусмысленность своего положения, он мягко выпростал из-под одеяла руку и пересел с кровати на стул.
— Наконец-то, дорогой Альберт Карлович, — произнесла Манефа Ильинична, сердечно улыбаясь. — Что же это вы так долго мучили бедную девушку? Она, прям, извелась вся, ожидаючи ваших признаний.
— Да я, собственно… — начал было Факс, но замолчал. Отступать было некуда. Правда, он все же посмотрел с надеждой на боковые двери спальной комнаты, куда, сделав несколько отчаянных прыжков, можно было сигануть. И как бы в ответ на его взгляд двери открылись, и в спальню вошли двое мужчин, обритых налысо. Надо было видеть выражение лица Альберта Карловича, когда он признал в них братьев фон Готтлибов. Правда, они сильно похудели, и головы их походили на загорелые коленки, однако это были именно они. «Майн готт! Пропал, — пронеслось в голове Факса. — Тетушка, ее родня, дети, ведь они видели меня, припавшим к груди Серафимы, да еще эта рука под одеялом… К тому же присутствие посторонних лиц обязывает… — Он снова посмотрел на братьев-фёрстов, стоящих возле дверей с невозмутимыми лицами. — Да, теперь не отвертеться. Что ж, придется жениться…»
