— Целая пригоршня… — сказал он сам себе и устало рассмеялся.
Нужно поговорить с ней, выяснить, кто она такая, а иначе, иначе он сойдет с ума. Он хотел ее и ощущал это всей кожей, словно дуновение прохладного ветерка в жаркий полдень.
В эту ночь сон так и не пришел к Адапе. Когда лежать с открытыми глазами стало совсем невмоготу, юноша вышел во двор. Утро уже занималось. На горизонте, над отдаленными плоскими кровлями, толпились кучевые облака с розовой каймой. Адапа совершенно ясно осознал, что что-то в нем изменилось и жизнь уже не будет прежней.
Внезапно рассвет исчез, небесные врата отворились и на колеснице выкатился Шамаш. Небо полыхнуло, как крылья бабочки. И вот уже нет ничего, кроме пыльной дороги и белых крупов лошадей. Слуге он не позволил сесть в повозку, и тот бежал рядом, держась за упряжь и вскрикивая всякий раз, когда босые ступни натыкались на острые камни. Не было ничего, кроме желания снова ее увидеть.
Адапа смотрел на приближающийся дворец, смотрел с надеждой, в предчувствии томительного и сладкого возбуждения. Ему казалось, что и сегодня она должна прийти. Адапа мысленно призывал эту девушку, и каким-то образом знал, что она не может не почувствовать это. Уши его горели, снова ныло в паху.
Приблизившись ко дворцу, Адапа велел рабу остановиться — не хотелось въезжать во двор с этаким чучелом. Теперь, проходя внешние охраняемые ворота, прижимая к бедру деревянный футляр с восковыми табличками, он рисовал себе сладостные картины соития с незнакомкой, представлял, как проводит ладонью по ее лодыжкам и бедрам, целует ее горячий живот…
«Все, — сказал себе Адапа, — пора остановиться, пора заняться делом, ты и так слишком далеко зашел».
Он подумал о шумерах, о творческом гении этого народа, о предстоящем уроке шумерской письменности. Изображение звезды означает «небо», «бог»; ноги — значит «идти», «стоять»; рот — «говорить». Изменение рисунков, сложных знаков, абстрактно нарисованных предметов. Картинки приобретают вид комбинаций клиньев, и это новый шаг в развитии письменности.
Адапа размышлял, откуда шумеры, этот странный народ, пришел в Двуречье? А потом, спустя тысячелетие, канул в бездну вечности. Он всегда думал о шумерах с суеверным трепетом. Многие в среде «золотой молодежи» почитали их наравне с богами. Это, конечно, было вздором, но вздором модным и небезопасным, а это как раз приятно щекотало нервы.
От шумеров он незаметно соскользнул к изгибам ее шеи и с досадой хлопнул себя пятерней по лбу.
— Сложность шумерского письма заключается в огромном количестве знаков. Существовали способы сократить их число — определяющие знаки. Знак «дингир» — «бог», «уру» — город, страна — «кур», женщина — «саль», — шептал он.
Проходя вторые ворота, Адапа заметил какую-то девушку с корзиной на голове, быстро повернувшую направо. Он бросился за ней, но взгляд стражника остановил его. Тут Адапу обогнала другая женщина, в темном покрывале. Она быстро шла, виляя бедрами, и сквозь ткань ее узкого платья были видны очертания ягодиц.
Адапа растерялся. Не зная имени своей возлюбленной, он не мог окликнуть эту спешащую куда-то женщину, чтобы окончательно убедиться в том, что это не она. Или она?
Навстречу попалась многочисленная группа писцов с озабоченными лицами. Женщина шла, не сворачивая, и они разомкнулись, как строй лучников, пропуская ее.
Адапе они не оказали такого почтения. А старший писец обругал его сквозь зубы и стиснул плечо так, что едва не хрустнула ключица. Юноша огрызнулся, но его с насмешками вытолкнули из толпы.
Он еще видел женскую фигуру в глубине двора, однако разворачивающаяся повозка загородила обзор. Глупый ишак перебирал ногами и противно орал, в то время как раб со злостью стегал его лозой.
Адапа обогнул повозку и остановился, как вкопанный. Она вошла в одну из многочисленных распахнутых дверей, зияющих чернотой, как пасть Тиамат, и больше он не видел ни дворца, ни света, ни женщины.
Он отлично понимал, что совершает ошибку, ведет себя неправильно. Но с тоской думал о своей незнакомке.
После столь бессмысленной погони юноша ощутил вдруг опустошительную усталость. С опущенной головой побрел он к Дому табличек. Страшно захотелось пить. Он вошел в раскрытую как всегда дверь, взял кувшин для омовений, полил немного на руки, а потом запрокинул голову и осушил его до дна.
В глубине классной комнаты послышались кряхтение и сухой кашель. Адапа обернулся. Старый лис стоял, опираясь на палку, слегка покачиваясь, словно дул сильный ветер. Адапа потянулся к голове, чтобы снять шапку, но вспомнил, что забыл ее дома. Тогда он вытер губы рукавом и поклонился старику.
— Учитель, — проговорил он, не поднимая головы. — Приветствую тебя, благородный.
Старик молча, с прищуром, смотрел на юношу. Он не доверял Адапе. Никогда не знаешь, что у того на уме. Он вспыльчив, изворотлив, активен. И, как ни крути, Адапа лучший ученик. Ему не хотелось ничего говорить юноше, распекать за недостойный поступок, какая к демону разница, какая разница… Старик показал ему сутулую хрупкую спину. Это был его укор, молчаливый упрек этой дерзости, молодости, энергии, бьющей через край. Старик завидовал Адапе и от этого злился еще больше.
— Учитель! — позвал Адапа, все еще сжимая ручку кувшина.
Опираясь на клюку, ученый муж направился к противоположной распахнутой двери, ведущей в северный внутренний двор. Адапа догнал его, взял под руку, какое-то время они молча шли, видя перед собой только яркий желтый прямоугольник, оживленный роящимися насекомыми, думая каждый о своем.
— Я думал найти здесь учителя Бероса, — сказал, наконец, Адапа. — Сегодня будет урок древнего языка, не так ли?
— Так.
— Полагаю, он скоро прибудет, — проговорил Адапа. Ему захотелось уйти.
— Так. Он опаздывает крайне редко, видимо, сегодня именно такой случай, — проскрипел старик.
— А где же все, учитель? Я не вижу никого из…
— Из бездельников! Если бы не тщеславие их богатых родителей, я бы давно выгнал их к демонам, к праматери Тиамат!
«Кажется, разум старика вышел из берегов», — подумал Адапа, а вслух сказал:
— Я вижу, ты чем-то огорчен. Мне жаль…
— Брось! Жаль ему! — снова перебил старик. — Когда станешь такой вот развалиной, как я, узнаешь цену огорчениям. Там они, — он махнул палкой в сторону открытой двери. Теперь уже и Адапа услыхал во дворе голоса приятелей.
— Я сяду здесь, — снова проскрипел старик. Адапа бережно, обеими руками придерживая его за плечи, помог старику сесть на резной табурет. Учитель покряхтел, повозился, выставив вперед плохо гнущуюся ногу, и то ли вздохнул, то ли всхлипнул, вытирая слезящиеся глаза куском белой ткани.
— Иди, чего стоишь?
— Куда? — не понял Адапа.
— Куда! Ловить бабочек! — Старик выглядел рассерженным. — К приятелям, конечно.
