Сегодняшняя поэма поможет ей в этом. Это облаченное в слова признание ее таланта, ее гения.
Но так ли это?
Как только Женевьева принялась читать свое творение, восторг, светившийся в ее глазах, померк. Поэма начала расплываться и терять форму прежде, чем поэтесса сумела найти ее. К шестой строчке она стала похожа на собрание бессвязных, разрозненных мыслей. К десятой строчке превратилась в жалобное нытье. А на тринадцатой Женевьева просто забросила чтение, перечеркнула написанное и принялась бездумно рисовать на полях. Она набросала небольшой и очень забавный портрет Жозефа Лазаруса, воздыхателя Лулу. Пингвин Лазарус держал рыбу в своем длинном клюве с таким смущенным видом, будто не мог понять, как она там оказалась.
— Так когда, ты говоришь, лошадь вернется домой? — Роберт возник в дверном проеме.
— Я точно не помню.
— Но ведь они должны были это уточнить, Виви. — Муж стоял перед зеркалом в холле, поправляя галстук. Она могла даже не смотреть на него, чтобы понять это, он всегда так делал, прежде чем уйти на работу.
— Мне показалось, служащий сказал, что на это потребуется три недели. Или четыре?
— Четыре недели? Целых четыре недели, чтобы почистить статую?
— Наверное, все-таки три недели. — Она пририсовала Лазарусу крылья и снова окунула перо в чернила, склонив голову так, чтобы Роберт не видел ее лица.
— Это ужасно долго. — Он стряхивал крошки с рукавов. — Жаль, я не заметил, что статую необходимо почистить. Мне показалось, что она и так замечательно выглядит.
— О, она такая грязная.
— А почему Селин не могла протереть ее?
— Дорогой! — Женевьева притворно округлила глаза, чтобы изобразить, как ее ужаснуло его предложение. — Я не могу доверить непрофессионалу заботу о предмете искусства, каким является статуя лошади. Конечно, я никогда не прощу себе, если ей причинят вред по моей вине. Такая деликатная работа требует умения, терпения и опыта.
— Ну что ж, полагаю, тебе виднее.
Он вышел через парадную дверь, прихватив шляпу и портфель, а она смогла наконец вздохнуть спокойно.
— Чем собираешься заняться сегодня? — спросил перед уходом.
— Мне необходимо окончательно решить, где будет проходить моя вечеринка. Скоро надо будет рассылать приглашения. Поэтому сегодня днем я собираюсь в салон Натали Барии. Там Поль Валери читает свои последние стихи. И Норман Беттерсон тоже придет.
— Ах да, тот газетчик. — Муж вошел в комнату и наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку.
— Он не просто «тот газетчик», Роберт. Он гениальный поэт.
— Конечно, дорогая. Как скажешь.
Натали Барни, покровительница американского искусства, регулярно устраивала поэтические чтения в своем трехсотлетием особняке на рю Жакоб, но Женевьева впервые удостоилась приглашения. Желая произвести приятное впечатление, она долго обдумывала наряд и в конце концов остановила выбор на сером костюме-двойке от Шанель из импортного твида с зазубренным мужским воротничком, который придавал ей ощущение собственной значимости и глубокого ума. К костюму она подобрала пару выходных туфель-лодочек из змеиной кожи от английского дизайнера Себастьяна Йорка. В их форме не было ничего необычного, но изысканные материалы придавали им особый шик. В туфлях чувствовалась особая беззаботность, которая ей так нравилась. Ей нравилось представлять, как змеи обвивают ее ноги.
Общество в салоне мисс Барни составляли почти полностью женщины. Женевьева, похоже, оказалась единственной из присутствующих, не имевшей никакого отношения к лесбиянкам, насколько она могла об этом судить. Сейчас она чувствовала себя не в своей тарелке, возможно, потому, что не имела никакого влияния на этих женщин. Она ничего собой не представляла и оказалась там только благодаря рекомендации Нормана Беттерсона. И все же Женевьева хорошо понимала, что это одно из тех мест, которое она, как поэтесса, должна сделать своим. Если бы только Лулу оказалась здесь, чтобы познакомить ее с кем-нибудь из присутствующих. Лулу всегда всех знала. Но даже в те моменты, когда от нее требовалась серьезность, она не могла не шутить и не проказничать.
Не исключено, что Лулу отправилась бы вальсировать с одной из этих дам с моноклем и в галстуке, чтобы испытать нечто новое.
Поэтические чтения запаздывали. Женщины, одетые как мужчины, прохаживались среди старомодной обстановки прошлого века или сидели развалясь на кушетках, облокотившись на турецкие подушки. На Женевьеву никто не обращал внимания, она уселась и уставилась на куполообразный потолок из цветного стекла. В этом месте ощущалась какая-то древняя мифологическая атмосфера. Хотя маленькая, проворная Натали не имела ничего общего с греческой богиней. Если бы только Норман Беттерсон появился здесь!
Официанты разливали чай из серебряного чайника, но Женевьева словно приклеилась к своему месту. Вокруг нее поэтессы-лесбиянки грызли разноцветные пирожные и уплетали сандвичи с огурцом, сокрушались о прекращении деятельности Transatlantic Review, приветствовали появление «Этого квартала» и сплетничали о других событиях в известных салонах принцессы де Полиньяк и Гертруды Стайн. Женевьева мрачно разглядывала свои руки, сложенные на коленях, и жалела о том, что хозяйка не подала что-то более крепкое, сейчас ей не помешало бы выпить для храбрости.
Наконец из задней комнаты появился Валери, он был бледен и слегка пошатывался, казалось, что воротник его рубашки слишком тесно обхватывает горло. Он крепко сжимал в руках стопку бумаг. Зрители рассаживались по местам, устраивались с чайными чашками на стульях, расставленных аккуратными рядами, или пристраивались на кушетках.
И вот — ура! — маленький восточный человек, держа большую бутылку шампанского, вошел в шумную комнату в сопровождении горничной, которая несла поднос с бокалами. Затем появился Эзра Паунд в смехотворном берете и поприветствовал Женевьеву одновременно со всеми остальными присутствующими широким взмахом руки. И наконец, за Паундом возник Норман Беттерсон в накидке и галстуке-бабочке в сопровождении красавца Гая Монтерея, облаченного в неизменный светлый костюм. Дела определенно шли на поправку.
Женевьева пыталась сосредоточиться изо всех сил, но не могла внимательно слушать чтение. Она не понимала, о чем речь, возможно, проблема заключалась в том, что она не могла разобраться в тонкостях французского, или же ее способности почувствовать глубину поэтических выражений были ограничены. В конце концов она вытащила из сумочки ручку и блокнот, думая, что сумеет кратко записать некоторые из наиболее запоминающихся фраз. Но и это оказалось слишком сложно, и она сдалась, бросив свою затею, принялась легкими штрихами набрасывать портрет Эзры Паунда, изображая его в виде огромного берета с выбивающимися из-под него непослушными волосами, остроконечной бородкой и парой ступней, высовывающихся из-под него. На рисунке возникал живой парик, в то время как стихи Валери витали вокруг и рассыпались над ней, словно сорванные ветром лепестки цветка. И только когда все вокруг захлопали, она поняла, что чтение закончилось.
