Алан посмотрела на него сквозь густые ресницы, однако, так и ничего не сказав, стала зажигать в покоях свечи, не забыв подбросить в камин хвороста. Оруженосцы, водрузив тяжелые доспехи на деревянный шест, покинули комнату. Пока они раздевали его до шитой золотом фламандской рубахи и простых льняных порт, рыцарь нетерпеливо переступал с ноги на ногу, словно бьющий копытом конь. Даже без доспехов Симон представал силачом внушительного вида. Он был высок и мускулист, ни капли жира, ни морщинки не было на его всегда подтянутом теле. Его лицо, жесткое и бескомпромиссное, отражало внутреннюю суть. Тронутые сединой волосы были аккуратно подстрижены. Он терпеть не мог модных придворных нарядов, дорогих замысловатых побрякушек и заморских благовоний. Хмурые брови были черны как смоль и выгодно оттеняли глаза, зеленые, как зимнее море.
Элиз вернулась в покои с флягой горячего вина и, передав ее Алаи, поспешила выйти. Симон не любил посторонних в своих палатах. Здесь он мог сбросить с себя все накопившиеся тяготы, расслабиться подобно снявшему тугой ремень воину. Слуги знали об этом и старались не тревожить его попусту.
Алаи поднесла мужу кубок. Он принял его, ощущая руками тепло напитка, вдыхая ноздрями невероятный, божественный аромат. Слегка пригубив вино, он отставил его в сторону. Зная, что теперь их никто не видит, Симон крепко прижал Алаи к себе и, страстно поцеловав, стал спешно развязывать тесемки на ее рубахе.
Симон был прирожденным воином, решительным, быстрым и скорым на расправу. Жалость была ему несвойственна, неважно, будь то война с неверными в Египте, уничтожение разбойников в пределах своих владений или утоление физических потребностей своего тела после нескольких недель воздержания в Париже. Он был способен на самоотверженность, но смотрел на свое тело лишь как на машину. Порой ее надо было смазывать и давать ей отдыхать, чтобы и впредь она могла эффективно работать.
— Что ты имел в виду, когда сказал ненадолго? — приподнявшись на локотке, над ним склонилась Алаи. В ее широко открытых глазах читалось удивление. Симон снисходительно улыбнулся.
— Будь добра, наполни мне еще раз кубок, — положив под голову руки, он восхищался длиной ее ног, когда она встала с постели, чтобы выполнить его указание. — Меня пригласили возглавить крестовый поход против катаров.
Задрожав, она стала шевелить кочергой горевшие в камине поленья. Алаи стояла сейчас к нему спиной, и он не видел выражение ее лица, но рука жены на мгновение остановилась, а голос дрогнул:
— И кто же тебя пригласил?
— Арно Амальрик, аббат из Сито.
— Разве он не является папским легатом в Лангедоке?!
— С тех самых пор, как Пьер де Кастельно принял удар копья наемного убийцы, — ответил Симон. — Мы с ним прекрасно ладим, ни на миг не забывая о том, что он священник, а я солдат.
Алаи окунула раскалившуюся кочергу в вино и подала дымящийся благоуханный кубок мужу.
— А в чем дело? — в голосе Симона чувствовалась угроза.
— А ни в чем, — отрезала Алаи. — Ты просто меня удивил, вот и все. Разве нет более достойных, чтобы возглавить поход?
— Ты хочешь сказать, среди достойного дворянства? Оставь скользкие слова и двусмысленности дипломатам. — Он испытующе посмотрел на нее, после чего поднес к губам кубок. — Так или иначе, это отнюдь не большая честь, а скорее нож в спину. Наивные бургундцы думают, что их ожидает приятная прогулка во главе многочисленных отрядов с целью похвастаться друг перед дружкой изготовленными для праздничных турниров доспехами. А вот когда дело дойдет до развертывания шатров под проливным дождем, обезлюдевших от эпидемии черной оспы городов, когда их будут заживо сжирать тучи комаров в зловонных болотах, вот тогда все эти славные рыцари подожмут хвост и разбегутся по своим теплым замкам.
— Но я уверена, что и тебя подобная жизнь не прельщает, — промолвила Алаи, накинув на плечи халат с изображением пиренейской рыси.
— Само собой, но я люблю, когда опасность бросает мне вызов. К тому же я вынослив, как бык. — Он вновь приложился к кубку. — Проще говоря, я создан для войны, а они нет. Все они великие господа, которые никак не поделят меж собою власть. — Он повертел кубок в руке. — Армия собирается к середине лета в Лионе. Бургундия дает пятьсот рыцарей, столько же Невер. Отряды Сен-Поля и Булони не менее многочисленны. — Опорожнив кубок, он поставил его на ночной столик. — В начале крестового похода тысячи всегда махают оружием и произносят красивые слова, но мне-то известно, что в их рядах уже через пару месяцев останется не менее десятой части.
— Так что в них совсем нет никакого прока.
— О нет, почему же. Просто они не должны составлять костяк войска. — Зевнув, он взъерошил свои волосы.
— Так ты говоришь, будто бы этот поход затянется надолго.
Он смерил ее взглядом. Хоть она и старалась не выказывать никаких чувств, он явственно ощутил внезапно охватившее ее раздражение.
— Как говорят солдаты, не торопись, а то успеешь, — промолвил он, — а Юг — это роскошный пир, достойный императора, — и, властно положив руку ей на плечо, добавил: — Или по крайней мере достойный господина Монфора Лямори.
Ее кожа отливала шелком, несмотря на то, что она выносила четверых до сих пор здоровых детей и еще двоих, которые умерли в младенчестве. Алаи держала себя в прекрасной форме. Ее грудь и живот, может, слегка и обвисли, но благовонные масла, строгая диета и динамичный образ жизни делали ее чрезвычайно привлекательной и желанной даже в тридцать пять. Он покрутил в пальцах прядь ее роскошных волос, искрящихся золотом в свете ночных свечей. Совершенно неожиданно резко и грубо он притянул ее к себе.
— Симон де Монфор, ты крайне самолюбив, — хрипло прошептала она, и глаза ее загорелись желанием и слезами боли.
Он лишь рассмеялся ей в лицо, после чего жадно поцеловал в губы.
— Но признай, — промолвил он, наконец-таки оторвавшись от нее, — если б я был садовником, то ты не желала бы столь страстно доставить мне удовольствие.
— И все же я не вижу тебя месяцами! — В ее голосе прозвучало неподдельное страдание.
— Ты мне будешь очень нужна в Лионе, будешь хозяйничать на моем подворье, прежде чем мы вторгнемся в земли Раймона Тулузского.
— Ха! — фыркнула она, вонзая острые ногти в его покрытую черными волосами грудь. — Маркитантка!
Симон рассмеялся:
— Да ты не волнуйся. Я понимаю, что мы с тобой — два сапога пара, и твои гордость и амбиции ничуть не уступают моим. И, кроме того, — он жарко задышал ей в ухо, — не каждая маркитантка получает золотые оплечья и парижские платья из алого шелка за свои услуги. — Погладив рукою грудь, он ущипнул ее за сосок. — Будешь вести себя хорошо, получишь все это еще до завтрака.
— Нет, нет, я не могу, — возмутилась Алаи, делая вид, что вырывается из его объятий. — Ведь еще пост… Это большой грех, что мы сейчас с тобою легли. Так что я просто обязана теперь исповедаться и получить отпущение грехов. — Глаза Симона сперва расширились от удивления, затем превратились в узкие щелочки.
