Тосканини подъехал к театру на своей машине. Едва он опустил ногу на землю, как его с угрожающим видом окружила небольшая толпа.
— Нет, — в который раз ответил маэстро.
Его начали теснить и толкать, кто-то ударил его кулаком в спину; с его головы слетела фетровая шляпа, и толпа ее яростно затоптала. Событие, вызвавшее скандал и возмущение в международной прессе, для Тосканини кончилось пощечиной. Кто-то божился, что видел, как капитан П. замахнулся рукой. Другие, напротив, приветствовали появление военных, пытавшихся охладить разгоряченные умы и говорили, что какой-то офицер с тремя галунами (единственное уточнение, которое мне удалось раздобыть) во избежание худшего помог Тосканини сесть обратно в машину. Наиболее ярые манифестанты, во главе с Гинелли, устроили шествие к отелю. Федеральный секретарь посоветовал маэстро немедленно покинуть Болонью, так как власти не могли уже отвечать за его безопасность. Ночью, под охраной эскорта карабинеров, Тосканини уехал в Милан. Некоторое время спустя, бросив свой театр и свою родину, он эмигрировал в Америку.
Этот инцидент не нанес удара по престижу ярмарки, которая по-прежнему из года в год открывает свои выставочные стенды. Тосканини само собой заработал на этой поросячьей истории только лишней славы. Было ли у Чьяно с Арпинати несварение желудка, история умалчивает. Единственная достоверная жертва свиных эмилианских празднеств — бедный Мартуччи, которого в тот вечер так и не сыграли, и впоследствии более ничем запоминающимся память его так и не почтили.
7
Великий понтифик и главный шут нашей довоенной Италии-Акиле Стараче, секретарь Народной фашистской партии. Он предписывал мужчинам втягивать животы и выпячивать грудь, а женщинам, которых он считал детородными машинами, наращивать грудь и бедра. После оккупации Эфиопии, мы должны были кричать: «Да здравствует Дуче, основатель Империи!» Пресса прошла подробный инструктаж. Писать не: «В знак примирения они пожали друг другу руки», а: «приветствовали друг друга по-римски». Вместо: «Мэр заложил первый камень» — писать: «нанес первый удар киркой», так как глагол «заложить» означал недостаточно мужественное действие. Стараться не говорить, что высокопоставленное лицо обосновалось в кресле какого-либо ранга: крайне досадно и некрасиво, если создается впечатление, что начальник начинает с того, что садится. В дни грандиозных фашистских празднеств, когда люди со всех концов города стекались к стадиону, требовалось идти с развернутым флагом и запрещалось заворачивать его в газету или нести подмышкой. Должностным лицам предписывалось ходить маршем и все торжественные церемонии предварять исполнением гимнастических трюков, таких как прыжок через штык с сомкнутыми ногами или прыжок сквозь горящий обруч.
Маршал авиации, Итало Бальбо, прибрал к рукам старинный донжон, окруженный рвом с водой, и одалживал его на сутки своим «атлантам» (то бишь своим доблестным летчикам). Каждый из этих героев имел право поднять мост через ров и уединиться на двадцать четыре часа со своей избранницей в этой башне, в которой была предусмотрительно оборудована кухня, и имелся запас продовольствия.
Роберто Лонги, непревзойденный историк и искусствовед, у которого я имел счастье учиться в университете, учил нас распознавать фашизм не только в издевательствах и насмешках над младшими и новичками, но и там, где никому из нас и в голову бы не пришло это делать. Уроки тем более ценные, что в том же году, наэлектризованные призывом «пожертвовать свое золото родине», итальянские мужчины принялись снимать со своих галстуков булавки, женщины сдирать с себя серьги, а невесты — обручальные кольца. Даже мудрый Бенедетто Кроче, совесть нации, олицетворение свободы, распахнув двери своего неаполитанского дворца, сдал свою медаль сенатора.
Профессор Лонги — никогда не забуду его сдвинутую на лоб шляпу, его орлиный нос, шелковый платок, прикрывающий чувствительное к простудам горло, и его речь, живую, язвительную и никого не щадящую — порою допускал некоторую вольность в расписании и проводил свои лекции вне древних стен на виа Замбони. Мы шли пешком мимо башен Азинелли и Гаризенды и выходили на пьяцца Маджоре по узенькой улице Ювелиров, сохранившей в неприкосновенности свой облик со времен Средневековья (не в пример виа Риццоли, или как ее еще называют, Корсо, авеню банкиров и магазинов люкс). Прислонившись к дворцу Подеста, мы совершали педагогическую остановку перед Святым Петронием, чей внушительный фасад высоко вздымался на другом конце площади. И в отличие от своего друга Энрико, который к тому времени уже отрастил усы и вовсю кадрил местную цветочницу, я не упускал ни единого слова профессора.
«Фашизм? Константа итальянской истории, — формулировал он короткими, четкими фразами. — Ни в коем случае не путать его с режимом Муссолини. Болонья, антифашистская по сути в своей многовековой борьбе с римским империализмом. Городское сопротивление, поставившее заслон амбициям Ватикана. Коммуна, отстаивающая свою автономию, и Церковь, стремящаяся к экспансии. Последствия этой войны — перед нашими глазами».
«Еще в 12 веке, в ответ на притязания Папского престола, постановившего воздвигнуть собор в честь святого Петра, горожане заложили эту базилику и дали ей имя святого Петрония, первого эмилианского святого, нашего покровителя. Согласно плану, она должна была превзойти по площади даже римский собор Святого Петра. Гигантский и самый высокий в Европе неф. Но, как ты справедливо заметил, Пьер Паоло, в остальных элементах она осталась незавершенной. В 16 веке, после двухсот лет независимости, папские легаты возвращают город под власть Ватикана. Чтобы помешать каменщикам закончить работу, они выстроили вдоль строящейся базилики несоразмерно вытянутый в длину одноэтажный дворец, так чтоб уже было невозможно достроить боковые крылья. Вывод сделайте сами и скажите мне, не возвышается ли перед вами своим единственным нефом, лишенным трансепта, этот восхваляемый идиотами храм лишь как свидетель нашего поражения?
Так говорил наш наставник. И как подтверждение его слов, дворец, ответственный за подобное фиаско, красноречиво покоился на Портиках Смерти. Будучи глухим к тем переживаниям, что пробуждала во мне эта неожиданная ассоциация между книжной торговлей и папским деспотизмом, Энрико, подкручивая одной рукой свои усы, а другой копаясь в примулах, вовсю уговаривал юную цветочницу проследовать со своей тележкой вслед за нашей группкой. Мы поднимались вдоль аркад к апсиде Святого Петрония, или скорее, к ее отсутствию, поскольку в качестве своего последнего аргумента, Роберто Лонги демонстрировал нам, что она также осталась лишь в планах архитекторов. С площади Гальвани, где под статуей вездесущего естествоведа мы делали привал, было видно, как высокая отвесная стена закрывает собой изуродованное строение. Матиас, пользуясь этой остановкой, в два прыжка добегал до ближайшей книжной лавки Капелли и методично копался на ее полках. В результате он снискал такое благодушие старшего управляющего, некоего Отелло Мазетти, что тот выступил нашим посредником у старого издателя с пьяцца Сан Доменико и убедил его опубликовать наши первые сборники стихов.
Нас было четверо поэтов, что собирались каждый день и бесцельно блуждали под колоннадами, иногда до рассвета, когда уже разносчик молока на наших глазах раскладывал свои бутылки в ведра, свешивавшиеся на веревке из окон: Энрико, чье увлечение юной цветочницей с пьяцца Маджоре оживало в утренние часы в ботанических метафорах, подобно тому как позже, влюбившись в дочку галантерейщицы, он буквально переплетет вышивкой и кружевом свои стихи, став, в конце концов, под влиянием уже более зрелого чувства, достойным продолжателем поэзии Пасколи; Матиас, который пропадал за пыльными полками в поисках редких книг и документов, способных прокормить его необычайно эрудированную музу питательным слогом Кардуччи; и, наконец, мы с Даниелем, единственные, кто посвятил себя изобразительным искусствам (Даниель занимался даже живописью), и кому Роберто Лонги мог доверить послушать свои последние импровизации, когда весь класс уже разбегался по домам.
