— Да, ты мэня обозвал шлюхой и стервой. Блин, слышу. Приведу тэбя домой, сполна чертэй получит, да. Ой, блин.
— Я не называл тебя шлюхой и стервой, — терпеливо, но громко сказал Лес. — Я говорю, не смей так называть других женщин, особенно жену этого джентльмена. Она леди, стало быть, повыше тебя.
— Говорыш, я нэ лэди? Ох, блин, сэйчас я тэбе покажу. — И замахнулась на Леса, но он небрежной рукой, — рукой, которая сокрушала Валгаллу и осушала Рейн, — схватил ее за запястье. — Сэйчас же пэрэстан, — страдальчески крикнула она. — Ох, блин.
— Ладно, тогда веди себя чуточку лучше. Извиняюсь, — сказал он Эдвину. — Ясно, нельзя мне повсюду таскать ее за собой. — Эдвин видел, палата сильно интересуется псевдосупружеской ссорой. Он попробовал от нее отстраниться, отодвинувшись дальше на койке, но, соответственно, сама койка стала полем боя. Кармен пыталась кусаться. Лес говорил:
— Кусаешься, да? Кусаешься и царапаешься, как котенок, да? Скоро это прекратится, да, мой цветочек?
— Yo me voy cagar…
— И таких испанских грубых слов нам не надо. Этот джентльмен знает, что они значат, он образованный, и у меня чертовски хорошее представление, хоть я и неуч. Неуч, вот как ты обо мне думаешь, правда, чернокожая моя красотка? — И вывернул ей руку, как турникет.
— Ох, блин, чертов шлюх долбаный.
— Может быть, это первое очень грубое слово почти годится, а последнее — нет, африканский мой горный цветик. Поэтому скажу спасибо, если ты заткнешь свою сладкую, грязную чертову пасть, поняла?
— Поняла, вот увидиш, нэ буду.
— Наверняка не будешь, — кивнул Лес. — Нет, право слово. А теперь я отсюда тебя уведу, пока тебя отсюда не выкинули. — Не видно было ни сестры, ни сиделки, но санитар-негр маячил, опасливо нерешительный. — Мы тебя еще придем навестить, — посулил Лес, — если я научу ее хорошо себя вести.
Я эту проклятую первобытную дикость вышибу из нее, прежде чем она сюда снова придет, вот увидишь. — Настойчивее, но спокойнее, чем Хозе в опере, он выволок Кармен прочь. — Надеюсь, тебе лучше, — крикнул Лес из дверей.
Эдвин подумал, что, может быть, в конце концов, подобные делегации от Шейлы не слишком хорошая мысль. Когда все визитеры ушли, Р. Дикки общительно полюбопытствовал:
— Родня твоя?
А позже вошел доктор Рейлтон, массируя губы, и объявил:
— Знаете, вам после этих анализов надо спокойно лежать. Лежать спокойно, сохранять спокойствие, вот что вам надо делать. Я слышал, вы тут изо всех сил кричали, или что-то вроде того; так, по крайней мере, мне одна сестра сообщила. Не делайте этого, не возбуждайтесь. Вам потребуется каждая кроха сил, какая только найдется, прежде чем мы с вами покончим. — Он сел на койку. — Ну, мы все хорошенько взглянули на сегодняшние снимки. Мы думаем, там решительно что-то есть. Только надо полностью убедиться, заглянув чуть поглубже. Послезавтра мы собираемся вдуть вам в мозг сполна воздуху и сделать еще снимки. Они покажут окончательно. — Он по-мальчишески рассмеялся, хлопнул Эдвина по укрытому бедру. Потом пожелал доброй ночи и вернулся, по мнению Эдвина, к своей трубе. Труба, моя раба, вдуй в нее сполна воздуху.
Глава 8
— Думаю, — проговорил голос у него за спиной, — ощущение вам теперь уже вполне хорошо знакомо. — Эдвин с голыми ягодицами сидел у некоего позорного столба в другом подвальном помещении, с новыми, не столь кипучими нимфами в белых одеяниях по обе руки от него. Доктор уже представился психиатром, прибывшим сюда на две недели освежить неврологию в памяти; разговаривал профессионально успокоительным тоном. — Несколько кубиков, — успокаивал он, — спинно-мозговой жидкости. — Игла вошла глубоко, у Эдвина, как и прежде, треснул позвонок, на пол посыпались шишки и диски, как отброшенные на каком-нибудь пире героев куриные кости; повсюду разбрызгивался его жизненный сок. — Отлично, отлично, — одобрил доктор. Вскоре мелькнула пробирка со спинным джином. — А теперь восстановим баланс. Вытянув кое-что из вашего мозга, добавим туда теперь кое-что. Нечто вполне безвредное. Нечто, больнице ничего не стоящее. Воздух. Да, воздух. Воздух, как и полагается воздуху, поднимется из точки входа в мозг, свободно циркулируя. Потом за дело возьмутся вот эти прелестные дамы. — Медовые речи навевали на Эдвина сон, прелестные дамы, — он слышал и чувствовал, — жеманно улыбались.
Воздух вошел опасливо, проторил себе путь наверх в костном камине, тихими крокодильими шагами разошелся по никогда раньше не виданным коридорам. Эдвин вдруг ощутил сильную жажду и тошноту.
— Теперь сохраняйте полнейшую неподвижность.
— По-моему, — сказал он, — меня сейчас стошнит.
— Не стошнит. В. желудке у вас ничего нет, чем могло бы стошнить. Теперь просто не двигайте головой.
Тошнота прошла, но жажда осталась. Перед Эдвином возникали виденья пробитых лохматых коричневых грудей кокосовых орехов, кубиков льда, неуклюже позвякивающих в пинте джина с имбирным пивом, открытого крана на кухне, себя, к нему прильнувшего, набитого в рот снега, своих зубов, впивающихся в лимон. Щелк — снимок сделан. Хорошо, теперь другой. Щелк.
— Теперь мы перевернем вас головой вниз. Вы ощутите, как воздух внутри пузырится. Чувствуете? Полагаю, забавное ощущение.
Эдвин мог утверждать: его тело они отрицали. В определенном смысле пытались ворочать длинный неуклюжий росток картошки. Если бы только была возможность временно, по возможности безболезненно оторвать голову, а потом приделать обратно какой-нибудь эпоксидной смолой. Воздух шипел во всех извилинах и завитках мозга Эдвина, дамы в белом, тяжело дыша, принуждали его открываться всевидящему оку. Щелк. И еще щелк. Это заняло почти все утро.
— Пару дней у вас будет довольно сильная головная боль, — предупредила одна дама. — Не надо слишком много двигаться.
— А что с воздухом? — Эдвину было безрассудно жалко заточенный в лабиринте воздух. — Можно его снова выкачать?
— Воздух, — сказали они, — абсорбируется.
И его вместе с воздухом прикатили в палату, где шла конференция клинических насмешников. Неподвижно лежа в койке, Эдвин слушал своего одетого в халат соседа и двух юнцов в пуловерах, явившихся из отделения терапии; общая для всех, застывшая сверхъестественная гримаса затрудняла их речи.
— Я хочу сказать, если б увидел тебя на улице, причем оба мы вот в таком виде, то подумал бы, ты меня передразниваешь, разве нет?
— Может, и наоборот, в зависимости от того, кто кого первый увидел.
— Смертный грех. Вполне можно массовку снимать в каком-нибудь фильме ужасов.
Эдвин вдруг ощутил, как его собственное лицо искажается и застывает в судорожной маске un homme qui rit[22]. Левой рукой он ощупал по очереди обе щеки, потом потянулся к тумбочке за зеркальцем для бритья. Воздух в черепе и голова как бы раскололись. Он снова лег на спину, уверяя себя, что, если заговорит, из его собственного разверстого рта раздадутся такие же однообразные насмешливые гласные, какие он сейчас слышит. И вслух громко сказал:
