«Что это за жизнь, когда годы идут, а ты не стареешь?» — задумчиво спросила Алина, ощутив внутреннюю дрожь, как будто находилась на пороге открытия. Озарение не пришло, и она продолжила.
Он приглашает поэта Ника Грина, какового в действительности не было, разочаровывается в нем, ему угрожает жестокая страсть эрцгерцогини Харриет Гризельды, потом он становится послом и бежит в Константинополь. И вот тут я начинаю нервничать, перечитываю десять раз и не вижу в тексте ничего, что помогло бы мне понять продолжение. Он получает титул герцога, устраивает фантастический праздник, будто бы проводит ночь с незнакомкой, засыпает на неделю — и все это очень стремительно, Вулф весело издевается над своими героями.
«И надо мной!» — подумала Алина, переворачивая страницы, и тут взгляд ее упал на короткую фразу, находящуюся в полном соответствии с остальным текстом: «…Никто так никогда и не узнал, что же в действительности произошло потом этой ночью». Таким вот способом эта коварная баба пытается внушить мне, что смысл превращения следует искать в событиях, непосредственно ему предшествующих! Прикрываясь якобы отсутствием сведений о жизни Орландо в Константинополе, она убеждает читателей, будто маскирует что-то в лакунах так называемой биографии, что наметила игровую дорожку и мы должны искать вешки.
И тут в мозгу Алины зазвучали серебряные трубы.
— Да он же никогда не был юношей! — воскликнула она. — Семь дней, проведенные в постели, — это половое созревание, уж я-то знаю, мать мне в свое время разве что плешь этим не проела! Все здесь — аллегория, Вирджиния рассказывает о себе: в детстве она была сильной и пылкой, играла на чердаке в войну с маврами, у нее была обожаемая подруга, которая со временем начала пренебрегать ею ради мальчиков, и тогда Вирджиния с головой ушла в учебу, спряталась от окружающего мира в мечтах (спросить у Жаклин, не это ли называют латентным периодом!), научилась развлекать себя, придумывая истории.
Алина ликовала.
— Только в детстве мы не стареем с годами! А потом наступил момент великой перемены — бесполый ребенок должен был превратиться в женщину, и строптивица осознала истину во всей ее непреложности: она больше не будет лазить по деревьям, не станет воином, ей придется носить юбки и вести себя скромно. Бедняжка Вулф пытается уберечь свой персонаж от собственной судьбы, она отстраняет Чистоту, Целомудрие, Стыдливость, которые так жестоко довлели над ее жизнью, но у нее, естественно, ничего не выходит, и в одной из сцен мы видим, как Орландо, покраснев, стыдливо прячет ножку от капитана судна.
От волнения Алина задыхалась.
— Это же так очевидно! Быть того не может, чтобы я стала первой, кто об этом догадался! А этот отрывок, в котором ставший женщиной Орландо повторяет: «Я расту», а слуги! Слуги тоже не стареют, они остаются с ней до самого конца! Когда мы растем, взрослеем, мир вокруг нас меняется — и время тоже! Лето в детстве всегда жарче и счастливее, а зима — холоднее! Моя собственная юность кажется мне такой же далекой, как минувшие столетия! Да, пора переходить к комментариям.
Какой кайф она ловит от этих силлогизмов! И я этим удивлена, потому что полагала, как и Орланда, что сила характера и энергия — суть атрибуты мужского нрава: но мысль беспола, у нее нет рода — ни мужского, ни женского. В действительности робость Алины играет ей на руку: она так серьезно подкрепит свои гипотезы текстом произведения, что окружающим останется только принять их. Увы… увы… Затверженные истины не изгонишь из сознания железной логикой. Идея о том, что «Орландо» был для Вирджинии Вулф автобиографией ее нравственной жизни, покажется острой, но, если не попадет в учебники, ее забудут.
Итак, Алина решила, что пора делать записи и что в понедельник она отправится в библиотеку и начнет читать критику. Она приступила.
Я смотрю на нее: она упивается работой. Это больше не скучная женщина с вокзала и не моральная инвалидка, безрадостно вышагивавшая рядом с Альбером. Перо скользит по белой бумаге, прописывая изящные арабески мысли, это напоминает полет перелетных птиц, вычерчивающих иероглифы в бледном предвечернем небе, буквы переплетаются, гласные легко цепляются к согласным, творя прелестную фарандолу, которая то и дело обрывается и тут же начинается вновь… Ох, метафоричность меня погубит, я могу «заразиться» Вирджинией — вот-вот начну сравнивать мелькание пера с движением волн, с гребнем сверкающей пены у кромки северных пляжей, со всем, что волнуется и колышется, но… вот ведь как странно — разум всегда подсказывает движения, не оставляющие следов. Неужели Шарль и его отказ воспринимать любую новую идею имеют надо мной такую власть? Неужели стоит говорить лишь о строго параллельных линиях, напоминающих борозды вспаханного поля и ряды будущих всходов, о нити, которую челнок заставляет скользить по утку? Не думаю, что способна творить изображения, в голову — вот ведь жалость! — приходит одна-единственная мысль — о бесконечной нити из клубка шерсти, превращающейся в вязаное полотно. Но хватит об этом: я чувствую мощный порыв, несущий Алину от коротких фраз к длинным стройным тирадам, пересыпанным сакраментальными «кто» и «что» (дивный метроном, отбивающий ритм!). Веселая гурьба слов самоорганизуется, марширует стройными рядами и ложится на бумагу, Алина находится внутри себя и одновременно присутствует на странице, ведомая твердой рукой, верной наперсницей и доброй служанкой любого замысла. Орланда, который в этот момент энергично наводит порядок в квартире Люсьена Лефрена, наверняка сказал бы на это: «Черт возьми, девочка моя! Если так любишь писать, какого фига корячишься над чужими книжками? Пиши свои!» А Алина, которой подобная мысль чужда, ответила бы, что задумывание и вынашивание литературного произведения — мужское дело, забывая, что изучает творение женщины: наставления матери так глубоко угнездились в подсознани, что Алина всегда автоматически следует им.
Возможно, кто-нибудь скажет, что Орланда чистит и трет, наводит марафет, а это — удел женщины, следовательно, я путаюсь в сексуальных идентичностях. Но разве мы видели, как именно он это делает? Женщина ухаживает за своим обиталищем — Орланда уничтожает, устраняет, выбрасывает… избавляется, ему и в голову не пришло отдать в стирку грязные простыни. Можете вообразить, чтобы так же поступала Мари Берже? Орланда сохранил привычку к чистоте, но ему плевать с высокой башни на имущество Люсьена Лефрена.
Вернувшийся в час дня Альбер застал Алину пишущей: накануне ее утомленный вид слегка встревожил его, но теперь он успокоился.
День третий: воскресенье
Субботний вечер Орланды затянулся до раннего утра воскресенья, он вернулся, ужасно устав от бурных развлечений, за которыми — увы! — мне не позволила проследить моя воспитанность, и заснул так крепко, что ему не помешали даже видения хозяина тела, в которое он переселился. В половине девятого Орланду разбудил телефон. Рефлекс заставил его подняться, подойти к комоду и не раздумывая снять трубку.
— Неужели ты наконец-то дома, Люсьен? — спросил чей-то хриплый голос, звучание которого сразу показалось Орланде отвратительным.
