— О нет, — ахнула я.
— Да все с ними в порядке, — сказал Эрик.
— Надеюсь. Если ее родителей застрелили, куда мы денем этот дурацкий диван?
— И зачем ты это затеяла? — со вздохом спросила мама, когда мы свернули на Белт-Парквей с Шестьдесят девятой. Мы ехали мимо спокойных кварталов с лужайками возле домов, мимо громадного зеленого парка, откуда открывался прекрасный вид на мост Веррацано (где друг Джона Траволты покончил с собой в «Лихорадке субботнего вечера»), на нью-йоркскую гавань и вырастающий за ней Стейтен-Айленд.
Тем же вопросом мама донимала меня по поводу кулинарного проекта, и с тем же результатом. Это было невозможно выразить. Не могла я объяснить того чувства душевной пустоты, что возникло у меня в метро тогда вечером, когда поезд опоздал на сорок минут и на платформе столпилась куча народу. Не могла описать этого чувства изоляции от мира, точно меня замуровали в тоннеле метро, того самого метро, которое каждое утро выплевывало меня на серый тротуар, кишащий людьми в деловых костюмах, а вечером — на безлюдный, отрезанный от всего и безнадежно скучный тротуар в Бруклине. Не могла объяснить, почему мне казалось, что я больше не выдержу, а наш с Эриком брак уж точно. Да и объяснения всему этому, пожалуй, и не нашлось бы.
Мама хорошо знала, что ждет ее в квартире, поскольку сталкивалась с этим не первый раз, а еще из-за неприятного случая, который произошел две недели назад. Наша хозяйка из Бэй-Ридж, милейшая женщина с сильным бруклинским акцентом, которая развлекалась, делая из старых фотографий открытки с плоскими шутками о старости и сексуальной жизни женатых, приперлась в квартиру. Мы, разумеется, не собирались ее туда пускать, по крайней мере, до тех пор, пока я не найму кого-нибудь зашпаклевать дыры от гвоздей, отмыть плиту и установить на место оторванный керамический полотенцесушитель. Но она открыла дверь своим ключом, вошла в квартиру и оставила сообщение на нашем автоответчике. Она была в ужасе. И собиралась заменить плиту. (Притом что плита работала нормально.) Не надо вызывать уборщицу — забирайте свои вещи и убирайтесь вон. Вот что она сказала.
Разумеется, после этого я позвонила маме в истерике, икая и рыдая, и мы проговорили почти час. Так что мама знала, что ее ждут проблемы.
На самом деле все было не так уж плохо. Не было ни запаха, ни крыс, ни червей. (Черви, а точнее, личинки появятся потом.) Униженная, но гордая, я, несмотря на протесты хозяйки, решила навести порядок. Если мы хотим произвести впечатление ответственных жильцов, а не белой швали, нам предстояла большая работа. Несколько часов мы оттирали грязь, красили, подметали и убирали мусор. Мама даже вымыла поддон под холодильником. А я и не знала, что под холодильником есть поддон. Наконец в квартире не осталось ничего, кроме громоздкого раскладного дивана. Часы показывали полчетвертого, и — я совсем забыла — на тот вечер у нас были билеты в театр. Эди Фалько и Стэнли Туччи в мюзикле «Фрэнки и Джонни». Восемьдесят баксов с носа.
— И что нам делать с этим диваном?
— Салли не звонила? — спросил папа.
— Нет. — Я старалась не злиться на нее, ведь если ее мать убили в супермаркете, мне потом будет очень стыдно за то, что я раскудахталась из-за какого-то дивана.
— Ну что ж, — бодро проговорила мама, — не хочет, не надо. Отвезем диван в «Гудвилл»[16], и делу конец.
Поскольку наш древний «форд-бронко» девяносто первого года и без того был нагружен до предела, мы с мамой поехали вдвоем. Папа с братом и Эриком должны были отправиться на поиски благотворительной организации, чтобы отдать диван и отпустить грузовик, а мы с мамой доедем до Лонг-Айленд-Сити, разгрузим вещи, и у нас как раз останется время привести себя в порядок перед театром. Мы сели, завели машину и тронулись.
При въезде на магистраль из Бруклина в Квинс, перед самым тоннелем Бэттери, открывается замечательный вид — гавань со сверкающей водой, панорама Нижнего Манхэттена на горизонте, живописный квартал Кэрролл-Гардене… Но мне это место запомнилось не этим. Я помнила, что даже при лучшем раскладе на пересечении шоссе Гоуэнус и Проспекта бывают пробки; что магистраль поднимается в крутую горку, а там всего одна полоса и некуда съехать. Это одно из тех мест, где не дай бог заглохнуть.
Что было дальше, вы, наверное, догадались.
Не вникая в подробности, скажу, что в театр мы с мамой так и не попали. Когда вежливые индусы, от которых, однако, было мало проку, оттащили нас на буксире к заправочной станции на Атлантик-авеню, я посадила покрытую слоем дорожной пыли маму в такси и прождала несколько часов, пока буксир не отвез меня и мою бесполезную машину обратно в Квинс. Вернувшись в квартиру, мама обнаружила у двери опрокинутый диван, который перегородил лестничную площадку. Видимо, поиски отделения «Гудвилл» не увенчались успехом. Для женщины, которая ни разу не пожаловалась за весь этот трудный день, хотя и не отличалась особым терпением, это оказалось последней каплей. Она устала, у нее болели ноги, она была вся в грязи. Прислонившись к дивану, она зарыдала.
К счастью, Эрик остался дома и ждал нас, а папа с Хитклифом отправились в театр, чтобы хоть два из четырех дорогих билетов не пропали. Когда Эрик услышал постукивание дивана о стену, он вышел посмотреть, что стряслось, и обнаружил маму, которая всхлипывала, уткнувшись в серую обивку. Он отодвинул диван в сторону и освободил проход. Она поднялась по лестнице, после чего сразу рухнула в некогда белое кресло, купленное, когда она была беременна мной, как место для кормления (когда я переехала в Нью-Йорк, кресло подарили мне).
— О боже, — простонала она, — никогда больше не встану.
— Элейн, — сказал Эрик, — неужели здесь правда так ужасно?
— Да.
— Прости. Это я во всём виноват. Извини, что притащил твою дочь в такое место.
Элейн посмотрела на большое окно со сломанными ставнями, на гнилые доски кухонного пола, на странный уголок в глубине продолговатой комнаты, похожий на маленький хвостик от буквы L. Задумалась, а потом улыбнулась — добродушно, хоть и всего лишь краешком губ.
— Никуда бы ты ее не утащил, если бы она не захотела. Кроме того, тут кое-что можно подправить. А теперь главный вопрос: у вас есть апельсиновый сок?
Наконец примерно в девять вечера я на своем «форде» добралась до Лонг-Айленд-Сити и, разгрузившись, вошла в квартиру, где обнаружила маму, которая после того, как приняла ванну, расхаживала по квартире с большим стаканом джин-тоника и строила планы.
— Эта комната слишком мала для спальни. Почему бы вам не поставить кровать сюда, а там устроить чудесную мини-гостиную? Комнатка получится замечательная. Я дам вам шторы, чтобы стало поуютнее. А еще вам нужны зеркала. И пушистый ковер не помешает.
Тем вечером в одиннадцать мы все встретились в стейкхаусе и отпраздновали папин день рождения. Папа с Хитклифом прекрасно провели время в театре. (Папа — большой поклонник Эди Фалько.) Они даже умудрились разыскать подругу Хитклифа, точнее, его бывшую подругу (Хитклиф из тех ребят, кто всегда достанет откуда-нибудь бывшую подругу, когда нужно), и отдали ей свободный билет, а потом пригласили на ужин. Мы заказали стейк и шпинат со сливками и выпили много мартини. Мама рисовала на салфетке выкройку каких-то особенных штор для большого окна, которые уменьшат уличный шум, и рассказывала о каком-то потрясающем дешевом ламинате, которым можно прикрыть гнилые доски на кухне.
