– Но Ашипкин – инженер, он помешивает идеи научных идиотов и извлекает дееспособное.
Ашипкин инженер, и все наладил. А перед этим постоял у выпадающей рамы и разглядел двор, где доминошники вправляли козлу рога и неизвестные новые соседи неспешно предъявляли друг другу аргументы досками и чем-то из баков.
– Обожаю, – завопил Ашипкин и, стремительно поднявшись, подскочил к шарахнувшемуся подавале. – Обожаю забивающих козлищ, – но успокоился и вернулся на место.
Завелся у Хрусталия и двухцветный телевизор от удачно переведенных австрийских СНИПов. И миллениум он встретил, стоя под европейские фейерверки с бокалом фальшиво шипящего шампанского в руке. Еще болел гриппом, бредил и в бреду узнал женские фигуры родственников, за которыми приперся смутный образ в белом и обследовал горящего холодным шнурком. «Пока жив», – недовольно сообщил призрак и сунул в рот горькие яды лекарств. После этого и стало удаваться иногда Ашипкину на волне возмущенных магнитуд ненадолго покидать свою гостеприимную фигуру, и, примостившись справа по ходу и чуть наверху, наблюдал он со странным чувством повадки этого шатуна. Еще вдобавок был сильно ударен старым хулиганом своего нового района в вечернюю, уставшую голову и обчищен, пропал последний гонорар, спрятанный по привычке сбоку в носок. Голова перестала болеть, но двоились теперь в двух глазах сторублевки, множа проблемы.
– Да, и хорошо теперь помню минуту рождения, – сообщил Ашипкин, суя в глаза обозревателя древние свои наручные часы «Слава». —
А больше ничего. И как метался с горящей башкой в ельцинскую весну, ища работу, по складам, аптекам, детдомам, пахнущим едой кооперативным подвалам и нищающим школам – ничего не помню. После, вроде, упал в неглубокий котлован с сочащейся трубой и решил там остаться.
– Лежу и думаю, совсем что ль здесь мне место, среди глины и доброй цементной крошки. Смешаюсь и буду маленький без тени песок.
Теперь Он свидетель: свободно отлепляется и бродит сама тень. Хочет мороженого, приближаясь к женщине, настойчиво стучит в будку одетыми в солнце пальцами. Ну ясно: без результата – денег-то у тени нет. Ашипкин ей не дает много. Он и бегал за тенью, наступал ей одним тяжело отремонтированным ботинком на болезненные места, прищемлял дверью руку – никакого прока. Дважды пыталась покинуть его на трамвае, посылая воздушный привет.
– Как у вас с тенью? – крикнул Ашипкин, вскочил и подобрался к несшемуся подавале, теперь пытающемуся судорожно нащупать разделочный нож, тот выронил из тарели плошку варева и в ужасе уставился на буяна. – Дай еще две порции, – лунатиком пробормотал Хрусталий, отпустил грязный сальный воротник подавалы и вернулся к газетчику. – Все нерв проклятый. Лицевой, на три стороны. Как Янус. И другой – глубже. К сердцу бредет, – но опомнился и продолжил.
Еще: в отслужившем холодильнике образовались черные дыры – исчезают почти свежие продукты, особенно долями сыр, плавленый, обязательно принесенная и зашвыренная на полку иногда женой краковская колбаса, сам выпивается отрада сердца кефир, и заводятся в холодильнике незваные жильцы – электробритва, подаренный дочкой на круглый юбилей невозобновляемый мобильник, а также скелеты тараканов, вторые копии немецких переводов и неизвестно кем подброшенный листок с надписью «Прости».
– Прости, голышка… голубка говорит, и клювик аленький горит. Цветик в валенках… кашляет бронхит…
Хрусталий теперь знает: Ашипкин – не вполне больной человек.
А если уходишь за халтурой в бюро переводов в три, а вернулся в два, и если старый сосед лежит на пороге мертв, выставив на Хрусталия выпуклые желтые глаза, синие руки с полотенцем и шумовкой, а через минуту является, как по зову выскочивший из утробы черт, шамкая и хрустя шеей перед барабанящим в страшном поту по глухому к мольбам телефону соседом – это что? В разных районах встречается ему, мерзко щерясь и пересекая путь, один и тот же одичавший с отметиной на хвосте кот, дважды в пятницу ему попался прилипший на скамью рваный номер бульварной вашей газетенки с поросшей черным блондинкой внутри, а также из телевизора при переключении программ стабильно доносится пятидесятым кадром – «Ну, будь, Хрусталий!» В последний год он уже беспричинно переходит улицу и ускоряет шаг на другой мостовой, когда померещатся ему ненадежные и взвинченные голоса, закрывается от чужих глаз, будто читая в метро, перевернутой наизнанку прессой и, вообще, любит опускать, тренируясь, веки.
– Вот как помешиваются и смешиваются с нелюдьми и зверями. И давайте все-таки расставим: в себе теперь я, Ашипкин, или вне, или мчусь в холодный низ, где пельмень Бездны сжирает начинку жизнь… Вверх, в горние дали. Кто это знает? Может быть, уравниватель формул и сеятель равенств и неравенств даст ответ. Или ответ только у Одного, Содержателя истин и Переводчика разума, не так ли? Где я, а где Он, – грозно возвестил Ашипкин. – И кто я, и Кто он?
– Что? – не понял обозреватель Алексей Павлович и уставился на так и застывшего с открытым ртом диковатого и не вполне больного посетителя. – Так что во второй статье, нынешней?
И Ашипкин очнулся от своего бессвязного рассказа, вылез и вылетел из догадки.
– Все наоборот, – жалко пробормотал он, глядя сквозь опять перечеркнувшего поле зрения соседа-рекламу. – Все. Редакция пишет: автор опровергает прошлое решение. Во введенных им комплексных пространствах «о-малое» от «о-малое от тильды» оказывается не всегда пренебрежимо мало, а иногда, на переломах загаженных пространств и проклятых времен временами вырастает до страшного, поглощающего основные гигантские величины размера. Карлик сжевывает Гиганта. И автору, то есть Триклятову… и всем становится ясно. Главное в связи величин – случайный момент. Пошлое совпадение непланируемого. И дикая необъезженая природа каприза. И тогда управляется со зримым и потусторонним миром одно – ахинея. Никакого этого Бога или толкового Администратора. И в помине. Билиберда, намазанная толстым слоем на поверхности зримого.
– Так утверждает автор? – осторожно уточнил газетчик.
– Врет, небось, – в сердцах выкинул ходячий внутри реклам литератор H., жуя губу. – Все вы врете простых людей морочить.
– Молчи, – осадил соседа Ашипкин. – Так утверждает ему наука.
– Наука вещь гибкая, – осторожно направил Алексей Павлович логику больного в конструктивное русло в тумане пельменной.
– Нет, – печально поник переводчик. – Наука – стальная и негнущаяся полоса из догадки в правду и не кивает в ледяном холоде подмаргивающим и склоняющим. Надо бы мне увидеться с ним… с этим… Триклятовым. Я бы только спросил – возможна ли в расчетах опять ошибка. Или надеяться не на что.
– Надеяться всегда есть на что, – вставился вдруг репликой литератор. – Особенно чего нет и не было.
Потом они сидели молча, и Алексей Павлович глядел на скукожившегося страстотерпца, на оживающие изредка сполохи экрана рекламных огоньков в раме окна, на гаснущий там же город.
– Моя фамилия Сидоров, – сообщил он, морщась, через время. – Возьмите визитку. И напишите где-нибудь на огрызке Ваш телефон. Попробую узнать про этого Триклятова. Но обещать ничего… тут у нас в газете сейчас… Телефон-то есть у Вас, исправен?
