На юг «Калева» возил древесину, а обратно — контейнеры с одеждой: куртками, рубашками и джинсами, которые там, на юге, шьют по сходной цене. На этот раз из-за неполадок в насосе, подающем воду для охлаждения, отправление задержали до вечера субботы, поэтому отдых в гавани Тунхамн предстоял короткий. «Калева» устроился поудобнее у причала и смиренно позволил себя пришвартовать. Не успели спустить трап, как у входа в гавань показался владелец «Калевы», Абрахамсон с Бусё, на своем «бэйлайнере»; пена вздымалась, как белые крылья корпуса, рев мотора отзывался эхом между скалами, пугая визгливых чаек. Абрахамсон затормозил, плавно скользнул вдоль корпуса «Калевы» и выбросил короткий трос. Несмотря на то что он давно уже был не мальчик, дымил как паровоз и не отказывал себе ни в масле, ни в сливках к кофе, Абрахамсон выскочил из лодки и поднялся на борт «Калевы» ловко, как юный ученик лоцмана. Он кивнул шкиперу, стоявшему в дверях рулевой рубки:
— Здорово, Ялле! Ты по радио звал, хочешь поговорить? Как прошел рейс?
Шкипер не ответил, только утер рот тыльной стороной ладони и выдохнул, почему-то стараясь не встречаться взглядом с Абрахамсоном, а глядя лишь на шлюпку «Калевы», висевшую на шлюп-балках. Наконец, он сказал:
— Пойдем-ка вниз. Небось кофе остался.
Не дожидаясь ответа, шкипер стал спускаться по лестнице между рулевой рубкой и кормой. Абрахамсон тут же заметил, что остальной экипаж «Калевы» — штурман, машинист и три матроса — стоит на палубе и молча смотрит на него. Кричали чайки, невысокие волны плескались о корпус корабля, под палубой постукивал дополнительный мотор.
Абрахамсон, недоумевая, последовал за шкипером в тесную кают-компанию, где втиснул внушительных размеров тело на лавочку, привинченную к стене.
Шкипер поставил чашки и блюдца на ламинатную столешницу, налил кофе из стеклянной кофеварочной колбы и придвинул Абрахамсону пакет с кусковым сахаром и упаковку сливок. Абрахамсон взял пару кусков сахара, вылил сливки в кофе и перемешал.
— Ну и? — спросил он.
Шкипера «Калевы» звали Ялле Энрус, и похож он был больше на бухгалтера в небольшой семейной фирме, чем на капитана морского судна. Сейчас он сдвинул на лоб очки в золотистой оправе и пожевал губами. Абрахамсон попытался поймать его взгляд: бегающий, испуганный.
Он увидел в глазах Энруса непонятный страх.
Абрахамсон помешал кофе ложечкой, чуть постучав ею о край чашки, чтобы стряхнуть последние капли, затем положил ложечку на блюдце и помолчал. Тишина затянулась. Абрахамсон понимал, что торопить Энруса бессмысленно: даже в обычных ситуациях тот долго думал, прежде чем проронить слово.
Наконец Энрус откашлялся.
— Сам-то рейс прошел хорошо, — произнес он шершавым, бесцветным, мертвым голосом, по-прежнему отводя взгляд. — Но потом… то есть сегодня утром…
«Калева» поудобнее улеглась у причала, корпус скрипнул. За стенкой машинного отделения тяжело, глухо стучал второй мотор. Чьи-то шаги раздавались на палубе, над головами собеседников.
— На часах было три, — заговорил Энрус после паузы, голос звучал все так же шершаво, он старался говорить серьезно, словно заявляя судовой протест. — Мы держали курс на северо-запад, ровно триста двадцать градусов по компасу, восемь узлов. Эскиль стоял на вахте, а я только-только поднялся. Рассчитывал увидеть Эстревларну примерно через час.
Абрахамсон кивнул и наконец отхлебнул кофе. Энрус тяжело дышал, проглатывая воздух. Кадык гулял под чуть дряблой кожей, как поплавок в море.
— И тут Эскиль кричит: «Ялле! Люди за бортом!»
— Сотни людей, — продолжил Энрус. — Мужчины и женщины. И дети, — добавил он после паузы.
— Какого черта… — только и выдавил из себя Абрахамсон, хрипло, беспомощно.
— Их было полно в море… Они плыли вокруг… Это не описать… не описать.
Когда шкипер «Калевы» все же попытался рассказать об увиденном, Абрахамсону захотелось зажать уши руками. Но он не мог.
— А самое плохое… Самое плохое — чайки, — сказал Энрус.
— Чайки? — переспросил Абрахамсон пустым голосом.
— Чайки начали клевать тех, которые лежали в воде, — ответил Энрус.
— Черт, Ялле…
— Так что… я не мог больше смотреть… у меня в каюте ружье лежит, на всякий случай, такие теперь времена… так что я его принес и стал стрелять по чайкам, как успевал. Чтобы спугнуть. Что-то ведь надо было делать. А то б я с ума сошел…
Абрахамсон с Бусё сидел в тесном камбузе «Калевы» вместе с экипажем.
Вот они все: капитан Ярл Энрус, штурман Эскиль Йинстрём, механик Альфонс Бергстрём, матросы Аксель Хамнстрём (он же плотник), Альдур Лильквист и Тор Стрёмберг.
В камбузе повисла тяжелая, наполненная ожиданием тишина.
Экипаж «Калевы» смотрит на него, Абрахамсона, и глаза похожи на открытые раны, голые, сырые, дрожащие; он невыносим, этот тихий страх в их глазах. Абрахамсон уставился в стол. Взгляд просит убежища в полупустой чашке: белый фаянс, зеленая полоска с щербинкой, — в пакете с сахаром, в упаковке из-под сливок. Он изучает рисунок столешницы. Чувствует легкие колебания корпуса «Калевы», хорошее судно никогда не спит мертвым сном, даже если стоит в гавани, даже если отдыхает, хорошее судно всегда хочет в море.
Абрахамсон с Бусё сидит напротив шкипера и экипажа «Калевы», которые ждут его указаний, слов, направляющих на верный путь.
Они ждут отпущения грехов.
Они думают, что он, Абрахамсон, облечен властью простить им то, что пришлось увидеть.
— Надо нам было заглушить мотор и подобрать нескольких, — сказал Энрус.
— Или хотя бы вызвать морской патруль с Хёгшера, — сказал штурман Эскиль Йинстрём.
— Но мы ничего не сделали, — добавил Энрус.
Абрахамсон поковырял ногтем мизинца в зубах, избавившись от застрявших остатков еды, облизнул кончик пальца, посмотрел на ноготь. Почесал ладонь. Потер подбородок, заросший жесткой, как джут, бородой.
Наконец Абрахамсон поднял взгляд на сидевших перед ним мужчин.
— Будем держать язык за зубами, — сказал он.
Через открытый люк доносился крик чайки.
— Понятно?
Энрус кивнул, молча и медленно.
Тем же вечером «Калева» отправилась на север. Стоя на холме Бусё, Абрахамсон следил, как судно с белыми пенными усами пересекает залив Норфьерден, и не выпускал из вида, пока оно не скрылось между островами Лилла-Пунгё и Тистроншер. Последним, что увидел Абрахамсон, была мачта, мелькнувшая над верхушками елей на Пунгё.
Но вот исчезла и мачта. Абрахамсон испытал удивительное облегчение.
«Выпью коньяку, хоть и воскресенье сегодня, — подумал он. — Пусть Абрахамсониха говорит что хочет».
