Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
Гарик восторга не выказал, но согласился. Баев назначил нам обоим в пять часов, у Михайлы Васильича.
Чувство всеобщей сопричастности, когда можно быть вместе и порознь, по двое и по трое; ощущение собственной прозрачности, когда ты как осколок стекла, в котором солнце, умножаясь, слепит глаза, яркое и хрупкое одновременно; стоило только распрощаться и пойти дальше, как это чувство померкло, сдулось, лопнуло, наткнувшись на Гарика и его голос, на его бодрое терпение, с которым он уводил меня подальше от того злосчастного места; ты идешь? идешь или нет, мы опоздаем! — чертов практикум, я иду, иду! если сумею отвести взгляд.
Гарик продолжает там, где его прервали — об имущественных вопросах, о бревенчатом доме, который, как выяснилось, стоит неправильно, незаконно; его надо сносить и строить заново, или бегать по кабинетам с бумажками, и он бегал; я отстоял наш дом, правда, нам это влетело в копеечку, ну неважно; у соседей теперь есть лошадь, представляешь, маленькая лошадка как раз для тебя, летом можно будет покататься, я спрашивал.
Так мы пойдем завтра или нет? К Воланду?
А ты хочешь?
Хочу, конечно.
Хорошо, давай пойдем. Давно я там не был.
День декаданса. Нас трое и мы оказываемся в лодке.
Нет, не так.
Что может быть приятнее, чем хлопнуть дубовой крышкой парты, потом вниз по лестнице через мраморный вестибюль — и на волю. Я быстрее, Гарик поотстал, напоролся на научного, итого у меня приличная фора, но для чего она мне?
Лавочки вокруг Ломоносова пусты, занята одна — моя любимая, под сиреневым кустом; подхожу тихо, чтобы не спугнуть; что это мы читаем, «Мастера»? Поднимает голову, его глаза с вертикальными зрачками, один пуст и черен как игольное ушко. Пришла все-таки.
На скамейку падает Гарик, в руках пакет с горячими булочками. Успел побывать в буфете, проскочил без очереди, или это мы так долго разговаривали/молчали?
Надеюсь, они не поставили кодовый замок, сказал Гарик. Там все такое запущенное, Аська, тебе не понравится. И на стенах черт-те что. Кстати, я тут принес… — и он достал из рюкзачка три чисто вымытых куриных косточки.
Клево, сказал Баев, я бы не додумался. Гарик покраснел от удовольствия. Мы рассовали косточки по карманам и пошли.
В восемнадцать лет настает пора декаданса. Нет ни щенячьей радости шестнадцати, ни подчеркнутой взрослости семнадцати. Душа безмерно устала. И не говорите, бога ради, что все впереди, какая пошлость!.. Впереди только бром бессонниц и разочарование. Это Гарик подпортил мне настроение своими нотациями, я надулась, молчу.
Подумаешь, списать ей не дали! Я тоже последний номер не решил, ну и что? Получишь свою четверку, или тройбан… За первые три задачки я ручаюсь, там все правильно. А вообще-то пора гайки закручивать. В следующий раз отсяду к Вовику. Он хотя бы не будет под руку ныть, что у меня почерк корявый.
Ну, и разве можно со мной вот так разговаривать?! Пусть даже свистящим шепотом, чтобы посторонние не слышали…
Баев искоса поглядывает на нас, рожа хитрая. Смешно ему. А чего смешного-то?
Идем по Садовой, покупаем апельсин, несем его по очереди. Ищем дом триста два бис, благоговейно входим в загаженный подъезд. Куда теперь?
Рисунки и признания ползут по стене как плесень — краска, ножичек, карандаш, уголек, зажигалка; на потолке портреты, ужасные; Маргарита — ведьма, Бегемот — обугленная груша, Воланд похож на Фредди Крюгера; Садовая превращается в улицу Вязов, пожарные едут домой, нам нечего делать здесь, говорит Гарик разочарованно.
За дверью нехорошей квартиры — машбюро, орава крашеных блондинок, армия крашеных ногтей; чей-то голос бубнит — постановили, разъяснили, закрыли, вынесли на вид; после каждого предложения — пулеметные очереди, готово, впечатано, утверждаю, дзиньк, возврат каретки. Гарик, поморщившись, трогает пальцем стену. Мы с Баевым обреченно прислоняемся к дверному косяку и одновременно замечаем: «Я остался таким же, как был, но я до сих пор не умею прощаться с теми, кого я любил». Знакомая фраза, и ради нее мы здесь.
Гарик: эвакуировать жильцов, облить бензином и поджечь. Сил моих нет смотреть на это безобразие. Баев: здесь должен быть чердак, это же старый дом. Тетки с пишмашинками туда не полезут. Гарик: вы как хотите, а я внизу подожду, в лужице поплещусь…
Баев: Аська, не бойся, я тебя поймаю. И потом — ты должна уметь летать.
Ржавая пожарная лестница на чердак начинается на уровне второго этажа, но как туда добраться? Сама лестница — одно название, несколько перекладин, ни площадок, ни перил. Фигня, говорит Баев, используем подручные средства, ведь нам позарез надо на крышу. Подтаскивает какие-то ящики и бочки, сооружает помост эквилибриста и, цепляясь за выступы в кладке, — подумаешь, человек-паук, фыркнул Гарик, — забирается на лестницу и исчезает в открытом окне третьего этажа. Через минуту на первом этаже вылетает стекло; солдатики, занятые на покраске соседнего дома, бросают работу и ждут продолжения; Баев высовывается из окна и говорит Гарику: «Тут черный ход прямо на чердак, снизу не попасть, заколочено. Подай мне Аську. Или пусть она влезет вон туда».
Со мной он и вовсе немногословен: «Руку!».
И вот мы на чердаке; по потолку цепочка кошачьих следов, нарисованных углем, Бегемот жив! — кричу я, и гулкое эхо подтверждает — жив! На крыше чудо — последнее в городе зеленое дерево, свеженькое, летнее, шелестит листвой; под нами дворы, Садовое кольцо, булгаковская Москва; возле трубы кто-то оставил настоящую, всамделишную метлу…
Я знал, говорит Баев. Ты должна была тут оказаться. Приветствую вас, Королева.
Обратно было куда сложней. Я флажком висела на нижней перекладине, эти двое стояли внизу и призывали спрыгнуть на неравновесную (сразу видно!) конструкцию из ящиков, солдатики скандировали: «Прыгай, не трусь!». И вовсе не от избытка храбрости, а по причине усталости мои руки разжались и я рухнула вниз.
— На метле было бы проще, — заметил Баев.
— Из окна первого этажа тем более. Зачем же ты меня на лестницу поволок, спрашивается? А я как дура пошла…
— Потому что так интереснее, — ответил Баев с этой своей улыбочкой. — С первого этажа кто угодно спрыгнет, но мы ведь не кто угодно. Мы избранные. Нам иначе нельзя.
Собрали со стен всю краску, ту, что еще не осыпалась, синюю, въедливую. Держались за руки, грели синие пальцы, несли по очереди синий апельсин. На берегу Патриарших чей-то мальчик водил по воде огромный деревянный ящик. Это ялик, сказал он важно. А когда отплываем? — спросил Баев и обменял ялик на апельсин. Мы сели и даже поплыли.
По идее, из лодки должен был раздаваться визг легкомысленных гражданок, которые боятся упасть за борт и с упоением брызгают на своих кавалеров холодной и грязной водой. Но мы внезапно опомнились и погрустнели. Нас трое, мы должны быть печальны и молчаливы. Я вспомнила, что мне не дали списать четвертый номер, и несколько раз повторила про себя «я вас не люблю», «ни того ни другого» — звучало убедительно — и тут же испугалась, что ялик перевернется. С рук на руки была высажена на берег, мы отдали веревочку мальчику и пошли по Садовой, молчаливые и печальные.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 131
